объяснение более детальное своих взглядов, потому что многое, высказанное мною, должно было идти в разрез с ними. Но он перчатки не поднял, внимательно меня выслушал, но не возразил».
Доктор Белоголовый, предубежденный против взглядов Толстого, беседуя, ждал полемики, но Толстой пришел к нему услышать о новых успехах медицины, а не опровергать их.
На празднике науки
Зимой того же 1894 года Толстой появляется на заседании Девятого съезда естествоиспытателей и врачей, проходившего в Москве, в Колонном зале Благородного собрания. Его привлек доклад профессора-математика В.Я.Цингера «Недоразумения во взглядах на основания геометрии». Привлекательной оказалась не только тема – Толстой всегда интересовался математикой, но и тот факт, что доклад посвящен памяти великого Лобачевского, о котором Лев Николаевич хранит добрые воспоминания как о ректоре Казанского университета.
Он немного опаздывает к началу заседания. Студенты-распорядители, посовещавшись между собой, решают провести его на эстраду. Климентий Аркадьевич Тимирязев, председательствующий на съезде, увидев Толстого, направляется к нему навстречу и усаживает рядом с собой за столом президиума. Публика, переполняющая зал, разражается громом рукоплесканий. Лев Николаевич несколько растерян, но справляется с собой, встает и трижды кланяется – прямо, направо и налево. Участники заседания не могут не заметить несколько комического соседства толстовской блузы, подпоясанной тонким ремнем, и его простецких штанов с черными сюртуками сидящих рядом. Лев Николаевич, вспоминая, пошучивает: «Пропасть народу, все фраки и все точно именинники… Не «праздник науки», а какая-то «ученая масленица»… Но это – шутка. На самом деле на съезде празднует наука. Толстой празднует вместе с ней, делает ее праздник более значимым.
В этот день на общем заседании читаются и другие доклады: академика Н.Н.Бекетова «Химическая энергия в природе», профессора М.А.Мензбира «Современные направления в биологии», профессора А.И.Чупрова «Статистика как связующее звено между естествознанием и обществоведением». Можно не сомневаться, что Толстой с обычным проницательным вниманием выслушивает и эти сообщения.
Через несколько дней с ним происходит курьезный случай. По дороге из Москвы в Ясную Поляну он беседует в поезде с незнакомым господином и, когда разговор заходит о недавнем съезде естествоиспытателей, замечает, что особенно не понравился ему доклад профессора-физиолога Данилевского «Чувство и жизнь». В докладе с позиции естественных наук рассматривалась душевная деятельность человека, формирование нравственности. Каково же смущение Льва Николаевича, когда выясняется, что его случайный собеседник и есть профессор Василий Яковлевич Данилевский. «Очень умный и симпатичный человек, – пишет Толстой о случившемся сыну Льву. – Речь его получила такой резкий смысл потому, что она урезана. Мы приятно поговорили. И я вновь подтвердил себе, как не надо осуждать». Для нас, однако, не сам по себе курьез любопытен. Другое примечательно. Данилевский делал доклад не на том заседании съезда, которое посетил Толстой, но Толстому доклад известен. Он знакомится с ним по «Дневнику съезда», где все выступления публикуются в сокращенном – «урезанном» – виде. Совершенно очевидно, что в «Дневнике» им прочитаны и другие материалы (недаром доклад Данилевского ему «особенно» не понравился). Интерес Толстого к развитию науки поистине огромен. Идея относительности науки, которую он настойчиво проповедует, не отрицание научных знаний, а признание скорости и непрерывности их развития.
Во время перерыва пьют чай. Тимирязев устраивает Толстого за кулисами на диване, распоряжается, чтобы ему подали кипятку с сахаром и лимоном: «Лев Николаевич чаю не пьет». Рядом на диване усаживают Ивана Михайловича Сеченова. «И вот два великих старца повели между собою оживленную беседу, – вспоминает один из тогдашних студентов-распорядителей. – Это произвело на нас, студентов, очень сильное впечатление. Ведь на съезде было очень много выдающихся ученых, съехавшихся со всех концов России, но наиболее интересным собеседником для Толстого оказался Сеченов. Их беседа продолжалась в течение всего перерыва, а потом пошли в Колонный зал слушать остальные доклады».
«Плоды просвещения»
«Через пятьдесят лет будут говорить про теперешнюю медицину с таким отвращением, как мы про колдовство», – энергично утверждает Толстой. Тем большее негодование вызывают у него попытки выдавать колдовство за последние достижения науки.
В середине 1870-х годов в России, особенно в высшем обществе, широко распространяется спиритизм. Образованные дамы и господа просиживают часами в темноте, вызывают для беседы дух умерших великих людей, родственников и знакомых, двигают пальцами блюдечко на круглом столике с надписанными буквами: из букв складываются слова, не всегда понятные фразы, которые тут же толкуются как провидческие. Странно, а для Толстого непостижимо, что веру в спиритизм пытаются оправдать и объяснить известные ученые. Профессор зоологии Н.П.Вагнер публикует в защиту спиритизма статью «Медиумизм», профессор химии А.М.Бутлеров – статью «Медиумические явления».
Такие статьи, по признанию Толстого, страшно его волнуют. «Встречи» с духами, беседы и переписка с ними, угадывание присутствия духов в почудившейся вдруг музыке, стуке стола или скрипе стула, весь этот спиритизм, который именитые профессора предлагают «подвергнуть научному исследованию» <курсив Толстого>, для Толстого то же самое, что вера мужиков в чертей: спросите в деревне – там чертей «видят беспрестанно», но отчего-то профессора не находят это «явлением, заслуживающим внимания».
Толстой «чуть было» сам не садится за статью о спиритизме, в голове она у него «вся готова», но статья не пишется, зато пишется небольшая сцена в «Анне Карениной»: разговор о спиритизме возникает на вечере у князей Щербацких. С гостьей-графиней, рассказывающей про чудеса спиритизма, резко спорит Левин:
«– Мое мнение только то… что эти вертящиеся столы доказывают, что так называемое образованное общество не выше мужиков. Они верят в глаз, и в порчу, и в приворот, а мы…
– Что ж, вы не верите?
– Не могу верить, графиня.
– Но если я сама видела?
– И бабы рассказывают, как они сами видели домовых».
Желая смягчить тон беседы, Вронский пробует направить ее на ученый путь.
«– Вы совсем не допускаете возможности? – спросил он. – Почему же мы допускаем существование электричества, которого мы не знаем; почему не может быть новая сила, еще нам неизвестная, которая…
– Когда найдено было электричество, – быстро перебил Левин, – то было только открыто явление… и века прошли прежде, чем подумали о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом уже стали говорить, что есть сила неизвестная…
– Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай разбирают, в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть новая сила, если она…
– А потому, – опять перебил Левин, – что при электричестве каждый раз, как вы потрете смолу о шерсть, обнаруживается известное явление, а здесь не каждый раз, стало быть,
