94
Известный исследователь Шиллера Бенно фон Визе рассматривает балладу как политическую утопию автора (Wiese: 87–97). Иначе интерпретирует ее смысл критик В. Кюльман: «[D]ie poetische Allegorie einer aktuellen historischen Umbruchsituation, in der die Institution der Kunst zur Frage steht»; «[d]er tragende Gedanke der Schillereschen Ballade, die Identitat des Priesters und Sangers, besass historischen Indii — und Erkennthiswert» (Kuhlman: 294).
О коронации Рудольфа Габсбурга упоминал в своих «Письмах Русского Путешественника» Карамзин. В Базеле он видел «деревянную и очень топорно выработанную статую Императора Рудольфа I. Он представлен сидящим на троне в порфире и со всеми знаками своего достоинства. Его избрали в Императоры в самое то время, когда он войсками своими окружил Базель…» (Карамзин 1982: 99). Разумеется, изображение Рудольфа для Карамзина и его читателей — деталь западного, германского мира.
Заметим, что в основе этого пушкинского образа лежат стихи самого Жуковского из «Песнь Барда над гробом славян-победителей» (1806). Ср.: «Но се! таинственным видением во мгле // Певец Воспрянул пораженный; // Седины дыбом на челе; // Смятение в очах и в членах трепетанье; // Как вихорь на курган он с лирой возле тел… // Волшебной раздалось бряцанье…» (курсив мой. — И.В.).
В том же году баллада была опубликована и в «Вестнике Европы» (Ч. 100. № 13. С. 17–22).
Сборники «Для немногих» задумывались как «песенный журнал», составленный из любимых произведений юной принцессы. Баллада Шиллера была положена на музыку популярным в 1810-е годы Иоганном Фридрихом Рейхардтом (опубл. 1809). О музыкальных интересах и связях Жуковского во второй половине 1810-х годов см.: Салупере: 449–454.
Так, например, А. С. Немзер подчеркивает необычный поэтический строй стихотворения: «тяжеловатая основательность описаний, велеречивая обстоятельность рассказа, легкий, но ощутимый налет архаизации». Здесь же указано на сходство строфы «Графа Гапсбургского» с традиционной одической рифмовкой (Немзер: 222).
А. С. Немзер замечает, что слово «торжественный», с которого начинается стихотворение, «раритет в лирике Жуковского» (Немзер: 222). Наблюдение неверное. Это слово частый и важный гость в поэзии романтика — причем в разных жанрах оно приобретает разную стилистическую окраску, выражает разные «жанровые» оттенки торжественности (таинственная, религиозная, гражданственная, умиленная). Ср. в его балладах: «Я мнил торжественной рукою // Сосновый положить венец»; «И кто сочтет разноплеменных, // Сим торжеством соединенных?» («Ивиковы журавли»); «И в Ирлингфор уже как повелитель // Торжественно вступил» («Варвик»); «Между торжественных минут // Полночи и рассвета» («Громовой»); ср. также в более поздних балладах: «Торжество победителей» (название стихотворения); «С торжественностью ратной» («Ленора»); «Органа торжественный гром восходил»; «И пеньем торжественным полон был храм» («Покаяние»), Еще чаще это слово встречается в элегиях Жуковского («Торжественно мольба с небес зовет»; «наполнен весь тишиною торжественной»).
Как справедливо замечает Аннет Пейн, Жуковский «translated the aesthetic and historical precepts of „Graf Gabsburg“ into notions more akin to the thinking of his own culture and time». Однако культуру и время поэта исследовательница понимает очень обобщенно: «Graf Gapsburgskii» comes to fuse Sentimentalism (as symbolised by the emperor’s tears) and Russian Orthodoxy (tears as an expression of the religious ideal of umilenie) (Pein: 102). Мы считаем, что Жуковский в своем переводе гораздо более конкретен.
Текст баллады цитируется нами по: Жуковский 1818: 13–25 (с сохранением авторской орфографии и пунктуации).
Эта статья затем была оформлена графом Каподистрия в виде официального доклада царю под названием «О встрече в Ахене».
Русский архив. 1895. С. 187.
Ср.: «in his own Empire Alexander seldom responded to public acclaim <…> abroad he e njoyed the sensation of having all eyes focused upon him, of knowing that the Prime Minister of France and the Foreign Ministers of Britain and Austria were watching anxiously the changing expressions of his face» (Palmer. 360).
Мотив «сердечного» памятника характерен для Александровской эпохи («религия сердца»). Приведенные слова из царского манифеста 14 июня немедленно отозвались в «хоре» Ю. А. Нелединского-Мелецкого (автора того самого сенатского Прошения о воздаянии почестей, которое отклонил император!), написанного для праздника в честь возвращения государя из победоносного похода (27 июля 1814 года): «Возвеличил нас, прославил // Днесь и в будущих веках. // Памятник себе поставил // Верных Россиян в сердцах». (Цит. по: Семевский: 163). Возможно, что император заимствовал образ сердечного памятника у одного из духовных вождей того времени, масона И. В. Лопухина (был близок к Александру в 1814 году). В завещании, помещенном в финале своих «Записок сенатора» (1809), Лопухин обращался к друзьям и почитателям: «… не похвал и памятников хочу я от вас. Возобновите ко мне в сердцах своих неразрывный, вечный узел дружбы, не умирающей с телом и неограниченной временем»; возбуждайте в добрых сердцах «благодарения к Источнику всех благих даров» (Лопухин: 210). Возможно, что к «Запискам» Лопухина восходит и известный призыв Гоголя в его «Завещании» «не ставить надо мною никакого памятника», но воздвигнуть «его в самом себе неколебимой твердостью в жизненном деле <…>» (это место из гоголевского «Завещания» пародировал Достоевский в «Селе Степанчикове»), Можно предположить, что александровский манифест отозвался и в «Памятнике» Пушкина (1836). То, чего не добился Александр Павлович (памятник в сердцах подданных), сумел достичь его непокорный подданный: материальному александровскому столпу (ирония истории!) противопоставлен «памятник нерукотворный», воздвигнутый поэту в сердцах соотечественников (см. подробнее: Vinitsky: 98–100).
Жуковский переводит слова шиллеровского графа на язык манифестов Александра Павловича (напомним, что последние служили источниками и для церковных проповедей). Так, мотивируя свой отказ от памятника и принятия «проименования Благословенный», государь подчеркивал, что «не позволяет Себе, яко человеку, дерзновение мыслить, что я уже достиг до того…» Ср. со словами графа Гапсбургского: «Дерзну ли помыслить я, — граф возгласил, // Почтительно взоры склонивши, — // Чтоб конь мой ничтожной забаве служил, // Спасителю-Богу служивши?»
