Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

The blessed damozel leaned out
     From the gold bar of Heaven;
Her eyes were deeper than the depth
     Of waters stilled at even;
She had three lilies in her hand,
     And the stars in her hair were seven.

Her robe, ungirt from clasp to hem,
     No wrought flowers did adorn,
But a white rose of Mary’s gift,
     For service meetly worn;
Her hair that lay along her back
     Was yellow like ripe corn.

Herseemed she scarce had been a day
     One of God’s choristers;
The wonder was not yet quite gone
     From that still look of hers;
Albeit, to them she left, her day
     Had counted as ten years.

(To one, it is ten years of years.
     …Yet now, and in this place,
Surely she leaned o’er me — her hair
     Fell all about my face. …
Nothing: the autumn-fall of leaves.
     The whole year sets apace.)

Глядит из рая дева вниз,
     Блаженна в Небесах,
Не сыщешь в море глубины,
     Что у нее в глазах;
В руке три лилии; семь звезд —
     Как гребень, в волосах.

Без блесток риза, без шитья —
     Лишь розою красна:
За чистоту Марией в дар
     Та роза ей дана;
И по плечам скользит волос
     Ячменная волна.

Ей кажется, она едва
     Влилась в небесный хор:
Еще в глазах ее сквозит
     Сомненье и укор;
Для нас, скорбящих, словно год
     Прошел уже с тех пор.

(А для меня — как будто век.
     …И вдруг щеки моей
Коснулась прядь ее волос,
     Дыхания нежней…
Но это просто листопад
     Шуршит среди ветвей.)

A Sonnet is a moment’s monument, —
     Memorial from the Soul’s eternity
     To one dead deathless hour. Look that it be,
Whether for lustral rite or dire portent,
Of its own arduous fulness reverent:
     Carve it in ivory or in ebony,
     As Day or Night may rule; and let Time see
Its flowering crest impearled and orient.

A Sonnet is a coin: its face reveals
     The soul, — its converse, to what Power ’tis due: —
Whether for tribute to the august appeals
     Of Life, or dower in Love’s high retinue,
It serve; or, ’mid the dark wharf’s cavernous breath,
in Charon’s palm it pay the toll to Death.

Сонет — бессмертью посвященный миг,
     Алтарь неведомого ритуала
     Души, что в бренном мире воссоздала
Осколок Вечности; ночной ли блик
В нем отражен иль солнца жгучий лик,
     Свет мрамора иль черный блеск сандала, —
     От шпиля гордого до пьедестала
Он должен быть слепительно велик.

Сонет — монета, у него две грани,
     На лицевой свой профиль начекань,
     Поэт; но посвяти другую грань
Любви и Жизни, требующим дани;
     Иль на холодной пристани речной
     Харону заплати оброк ночной.

O Lord of all compassionate control,
     O Love! let this my lady’s picture glow
     Under my hand to praise her name, and show
Even of her inner self the perfect whole:
That he who seeks her beauty’s furthest goal,
     Beyond the light that the sweet glances throw
     And refluent wave of the sweet smile, may know
The very sky and sea-line of her soul.

Lo! it is done. Above the long lithe throat
     The mouth’s mould testifies of voice and kiss,
         The shadowed eyes remember and foresee.
Her face is made her shrine. Let all men note
     That in all years (O Love, thy gift is this!)
         They that would look on her must come to me.

Любовь благая, кладезь доброты!
     Молю: пусть образ госпожи моей
     В сиянье кисть оденет, пусть сильней
Проступит сущность на холсте, а ты
Открой адепту высшей красоты
     Помимо взгляда, полного огней,
     И той улыбки, что волны резвей,
Ее души небесные черты.

Свершилось! Бледный лоб и нежный рот,
     Таящий поцелуев обещанье,
            Глаза, что вглубь провидят и вовне…
Ее лицо есть храм, и кто придет
     К нему (твое, Любовь, благодеянье!)
            Чтоб любоваться ей, придет ко мне.

Sometimes she is a child within my arms,
    Cowering beneath dark wings that love must chase, —
    With still tears showering and averted face,
Inexplicably filled with faint alarms:
And oft from mine own spirit’s hurtling harms
    I crave the refuge of her deep embrace, —
    Against all ills the fortified strong place
And sweet reserve of sovereign counter-charms.

And Love, our light at night and shade at noon,
    Lulls us to rest with songs, and turns away
    All shafts of shelterless tumultuous day.
Like the moon’s growth, his face gleams through his tune;
And as soft waters warble to the moon,
    Our answering spirits chime one roundelay.

Порой она ко мне ребенком льнет,
    Вдруг оробев пред тенью темных крыл,
    И плачет горько, если устрашил
Мираж неясных бедствий и невзгод.
Порой ее объятья — мне оплот:
    Незыблемый заслон от черных сил;
    Меня хранит, смиряя буйный пыл,
Всех чар превыше — сладкий приворот.

Любовь — наш свет в ночи и полог в зной,
    Баюкает нас песней, стрелы дня
    Отводит прочь, от бурь мирских храня;
Как лунный лик, мерцает в час ночной,
И как звенят фонтаны под луной,
    Звучит наш гимн, нам души единя.

Two separate divided silences,
    Which, brought together, would find loving voice;
    Two glances which together would rejoice
In love, now lost like stars beyond dark trees;
Two hands apart whose touch alone gives ease;
    Two bosoms which, heart-shrined with mutual flame,
    Would, meeting in one clasp, be made the same;
Two souls, the shores wave-mocked of sundering seas: —

Such are we now. Ah! may our hope forecast
    Indeed one hour again, when on this stream
    Of darkened love once more the light shall gleam? —
An hour how slow to come, how quickly past, —
Which blooms and fades, and only leaves at last,
    Faint as shed flowers, the attenuated dream.