Петр и сам этого хотел. Служба ему была смертельно скучна, а музыка по-прежнему притягивала. В итоге в 1861 году Чайковский поступил в недавно открывшиеся музыкальные классы при Русском музыкальном обществе. Через год они были преобразованы Антоном Рубинштейном в первую в России консерваторию, и Петр продолжил в ней свое обучение, бросив службу. Денег в семье почти не было, так как отец за несколько лет до этого потерял в сомнительных сделках все свое состояние, и Петру приходилось подрабатывать музыкальными уроками. Это были и первые годы его серьезного сочинительства – он создал много ученических работ, в том числе первое программное симфоническое произведение – увертюру «Гроза».
Серьезные занятия музыкой окончательно определили его дальнейший путь, но начали тяжко сказываться на его душевном здоровье, с которым у Чайковского будут проблемы всю жизнь. Выражались эти проблемы в ярких галлюцинациях, состояниях бреда, внезапной сильной дрожи и онемении конечнос тей, которые он сам называл «удариками» – вполне вероятно, что они достались ему по наследству от деда Ассиера, страдавшего эпилепсией. Впрочем, все это оставалось в стенах дома, в консерватории же он считался человеком спокойным, тонким и деликатным. Его ценили за то, что он практически со всеми ладил, не бывал резок, избегал конфликтов. Мягкость и доброжелательность, отражавшиеся на его лице, запоминались всем, кто его знал. Эти черты остались с ним на всю жизнь. Впрочем, при всей мягкости, он мог быть и твердым – прежде всего в творчестве, где всегда шел своим путем.
Творческая самостоятельность начала ярко проявляться у Петра Ильича уже в период преподавания в Московской консерватории, куда его пригласил младший брат Антона Рубинштейна Николай в 1866 году. В этот период он написал первые свои крупные произведения, включая Первую, Вторую и Третью симфонии, фантазию «Франческа да Римини», «Лебединое озеро», а также Первый фортепианный концерт. С концертом вышла любопытная история: Чайковский посвятил его Николаю Рубинштейну, но тот произведение раскритиковал в пух и прах. Тогда композитор, отказавшись в нем что-либо менять, снял посвящение и отослал концерт Гансу фон Бюлову, который с радостью согласился его исполнить, – премьера состоялась в Бостоне и прошла с настоящим триумфом. После этого уже и сам Рубинштейн пересмотрел свое мнение о концерте и в дальнейшем не раз как пианист с большим успехом его исполнял.
Также в московский период Чайковский шлет нежные и наставительные письма своим любимчикам – близнецам Анатолию и Модесту которых он опекал с тех пор, как после замужества сестры Саши о них некому стало заботиться; влюбляется в юного ученика Владимира Шиловского, за счет которого неоднократно выезжает за границу; а затем – в столь же юного скрипача Иосифа Котека. «Я его знаю уже шесть лет, – пишет Петр Ильич Модесту, от которого у него практически не было секретов, – Модест тоже был гомосексуалистом. – Он мне всегда нравился, и я уже несколько раз понемножку влюблялся в него. Это были разбеги моей любви. Теперь я разбежался и втюрился самым окончательным образом». Не обошло его и увлечение дамой – ею оказалась заезжая французская певица Дезире Арто. Страсть Петр Ильич к ней питал исключительно платоническую, восхищаясь ее талантами, но это не помешало ему красиво ухаживать и даже отважиться сделать ей предложение руки и сердца. Дезире предложение поначалу приняла, но друзья композитора рассказали ей правду о его склонностях, после чего она спешно вышла замуж за другого.
В этот же период в жизни Чайковского появляется один из самых важных для него людей – в 1871 году он взял к себе в услужение деревенского двенадцатилетнего паренька Алешу Софронова, который поначалу выучился грамоте, а затем французскому, и даже умел отличать музыку барина от всей остальной. Алеша останется личным слугой композитора до самой его смерти, даже после своей женитьбы. Он был беззаветно предан Петру Ильичу, несмотря на то, что именно ему доводилось иметь дело с самыми непростыми проявлениями личности композитора: его пристрастием к спиртному, припадками и истериками, периодами как глухого отчаяния и апатии, так и исступленного вдохновения, во время которых он был практически невменяемым.
Единственный раз пришлось им расстаться, когда Алешу призвали на воинскую службу, и в день его отъезда Петр Ильич пережил один из самых сильных своих припадков – с обмороками, конвульсиями и криками. Затем он тщетно пытался выхлопотать, чтобы Алеше скостили срок службы, регулярно навещал его и писал полные тоски и нежности письма: «Если бы ты мог знать и видеть, как я тоскую и страдаю оттого, что тебя нет! <…> Ах, милый, дорогой Леня! Знай, что если бы ты и сто лет оставался на службе, я никогда от тебя не отвыкну и буду ждать с нетерпением того счастливого дня, когда ты ко мне вернешься. Ежечасно об этом думаю. <…> Мне все постыло, потому что тебя, моего дорогого, нет со мной».
Любовь делят иногда на земную и небесную – Петр Ильич знавал и ту, и другую, и любовь его к Алеше была, несомненно, земной, но оттого не менее искренней. Чайковский частенько увлекался и другими представителями простого народа – в его дневниках и письмах постоянно мелькают упоминания о кучерах, лакеях, банщиках и извозчиках («Я даже совершил на днях поездку в деревню к Булатову, дом которого есть не что иное, как педерастическая бордель. Мало того, что я там был, но я влюбился как кошка в его кучера!!!»; «От скуки, несносной апатии я согласился на увещания Николая Львовича познакомиться с одним очень милым юношей из крестьянского сословия, служащего в лакеях. <…> Приходим на бульвар, знакомимся, и я влюбляюсь мгновенно, как Татьяна в Онегина», – из писем Модесту).
1877 год стал для Чайковского переломным, принеся знакомство с двумя женщинами, которым было суждено драматическим образом изменить его жизнь. Этому знакомству предшествовало его внезапное решение жениться, чтобы всеми силами побороть свою природу и «зажать рты разной презренной твари, мнением которой я вовсе не дорожу, но которая может причинить огорчения людям, мне близким», как он писал Модесту Одной из этих женщин была Антонина Милюкова, которая начала весной писать ему письма с признаниями в любви. Антонина объяснила, что училась год назад в консерватории у Лангера и видела Петра Ильича издалека, но не решалась к нему подойти – и, тем не менее, без памяти влюбилась. Чайковский спросил у Лангера, помнит ли он, что это за особа, и тот ответил: «Вспомнил. Дура».
Возможно, никакого продолжения эта история не получила бы, если бы не то обстоятельство, что Петр Ильич как раз начал работать над оперой «Евгений Онегин», и Антонина вызвала у него ассоциации с Татьяной. Чайковский решил, что это глас судьбы. Последовала первая встреча, вторая, назначение свадьбы на июль и поспешный отъезд композитора в усадьбу Шиловских для работы над оперой – брат Володи Константин обещал написать либретто. Композитор честно предупредил невесту, что любить ее сможет только «любовью брата», но ее это не смутило.
Женитьба оказалась полной катастрофой. Сразу же после свадьбы Чайковский осознал, какую чудовищную ошибку он совершил. У него случился нервный срыв, он сбежал на время в Каменку – поместье, в котором жила его сестра Саша с мужем и детьми. А практически сразу после возвращения в Москву, где его ждало семейное гнездышко, попытался покончить с собой – зашел по грудь в ледяную Москву-реку в надежде заболеть воспалением легких и умереть. План провалился, и тогда он написал Анатолию в Петербург, чтобы тот послал телеграмму: якобы его срочно вызывает Мариинский театр.
Сбежав таким образом от жены, он долго отходил от ужасного опыта в швейцарском пансионате и больше с Антониной никогда не виделся, хотя из его жизни она так полностью и не исчезла: писала письма то с призывами вернуться, то с прозрачными угрозами, просила денег, которые он ей регулярно посылал.
Впоследствии Антонина родила троих детей, которых сдала в воспитательный дом, и окончила свои дни в приюте для умалишенных. Чайковский же после женитьбы сделал важный вывод: «Я знаю теперь по опыту, что значит мне переламывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была»; «Только теперь, особенно после истории с женитьбой, я наконец начинаю понимать, что ничего нет бесплоднее, как хотеть быть не тем, чем я есть по своей природе».
Со второй женщиной знакомство оказалось значительно более приятным, длительным и плодотворным. При том, что личной встречи за все тринадцать лет их активного общения так и не состоялось. Началось все с того, что вдова железнодорожного магната миллионерша Надежда фон Мекк, мать одиннадцати детей и тонкая ценительница музыки, попросила Чайковского через скрипача Котека сделать несколько фортепианных переложений. Когда заказ был выполнен, последовала щедрая оплата, а также письмо с благодарностью. Петр Ильич ответил, и постепенно завязалась переписка. Если поначалу он с трудом находил, что ей писать, то уже очень скоро делился самыми сокровенными своими мыслями о собственном творчестве, о творчестве других композиторов, о музыке вообще. Всего за тринадцать лет их переписки они обменялись 1200 письмами. Надежда Филаретовна в своих посланиях охотно признавалась в нежной и страстной любви к произведениям Чайковского и к нему самому. Но при этом она постоянно настаивала на том, что никаких личных встреч у них не будет и ей достаточно того, что у них есть: духовных отношений, выражающихся через письма друг другу.
