успехом иметь самую грубую форму, и невозможно сказать, чем отличается этот способ удовлетворения потребности в пище от животного способа удовлетворения ее... Нуждающийся, полный забот человек не способен понять прекраснейшей пьесы; торговец минералами видит только денежную стоимость, но не красоту и особенную природу минералов: у него нет минералогического чувства». Именно поэтому способность оценить предмет в его собственных качествах — необходимая предпосылка развития эстетического чувства. Для хищника определенное животное — просто пища, источник насыщения. Это, по выражению Маркса, «грубая форма пищи», не осознаваемая в ее качестве. Человек тогда, когда он смотрит на животное, которое будет его пищей, как человек, то есть обогащенный богатством его «предметных отношений», может оценить его, судить о нем не только с этой грубо утилитарной и притом чисто количественной точки зрения. Богатство человеческой чувственности, опыт осознания реальной действительности, обусловленные трудовым развитием человечества, дают человеку возможность «отдать должное» воспринимаемому животному, что отчетливо проявилось уже и в палеолитических росписях.
Когда у человека появляется такое объективное отношение к действительности, только тогда он оказывается способным воспринимать красоту действительности, хотя бы в какой-то ограниченной, элементарной форме, и воспроизводить осознаваемый им мир по законам красоты, объективным законам действительности.
Но осознание качественного богатства мира не только обогащает человеческую чувственность. В этом есть и существенная обратная сторона. Самое богатство человеческой чувственности, вооруженной определенным опытом, служит предпосылкой дальнейшего обогащения практической деятельности. Если заблуждением палеолитического охотника было то, что изображение животного помотает ему убить зверя, то, все же, разумеется, через ряд посредствующих звеньев, осознание повадок, характера бизона, закрепляемое в наскальных росписях, являлось практически полезным для охоты. Искусство уже здесь, хотя и в очень ограниченной форме, оказываясь средством осознания мира, практически способствует его изменению. С другой стороны, ясно, что объективное содержание «художественной» магии заключается в осознании действительности, в ее освоении способом, в котором уже заложены основные черты искусства.
Таким образом, искусство как форма общественной деятельности и в своей субъективной и в своей объективной стороне порождено трудом, реальной практикой общественного человека.
Иными словами, чувственность, порожденная и развитая человеческой практикой, затем богатство познания, имеющего своим источником ту же общественную практику, и, наконец, разнообразие самой этой общественной практики — вот те условия, при которых может возникать и развиваться искусство. Все это есть порождение общественной жизни, все это есть порождение того, что человек развивается, как общественный человек и только как общественный человек.
III.
Искусство обособляется в самостоятельный вид общественной практики в результате общественного развития, в результате определенного, исторически обусловленного уровня разделения труда.
В ходе общественного развития дифференцируются различные формы общественной деятельности, происходит разделение материального и духовного производства. В пределах самого духовного производства происходит разделение на различные виды идеологии, и таким образом самая практика человека приобретает разнообразные формы.
Эстетическое чувство в его осознанной форме может возникнуть только тогда, когда произошло разделение труда на умственный и физический. Как бы ни было сильно воздействие образов первобытного искусства на эмоциональную и вообще духовную сферу первобытного человека, это воздействие не составляет основной и единственной цели изобразительного творчества в эпоху палеолита, да и позднее. Пока умственный труд не обособился от труда физического, искусства как особой формы идеологии не существует. Это обстоятельство является предпосылкой того, что первоначальный магический обряд может превратиться со временем и в определенных исторических условиях в форму осознания действительности, имеющую специфически художественный, образный характер.
Правда, еще в V веке до нашей эры «делатель богов» Фидий создавал скульптуры, имевшие непосредственное предназначение служить религиозному культу. Но и Олимпийский Зевс и Афина-Дева — законченные и совершенные художественные образы, объективный смысл которых не только выходит далеко за пределы их ритуальной функции, но и, бесспорно, над ней доминирует, определяя и самый ритуал. Но прежде всего античная пластика, как и все античное искусство, уже вполне обособилась от материального производства, обособилась решительно, поскольку духовное производство и материальное производство становятся здесь достоянием разных классов общества. Такого резкого разделения не было еще на Востоке, где, как например в древнем Египте, скульптура, как форма духовного производства, еще не до конца отделилась от производства материального, от каменотесного ремесла, что не могло не отразиться на формах египетской пластики.
Но уже в Египте идеологическое осознание действительности отделяется от непосредственного материального производства и в этом процессе приобретает своеобразие и особое содержание.
Давая образное отражение мира, оформляя представления о прекрасном в действительности, искусство служит практической деятельности людей, о чем уже говорилось в первой главе. И по мере того как оно становится осознанным способом «художественного освоения мира», мы имеем право видеть в нем уже особую форму общественного сознания, вне зависимости от того, связано ли собственно художественное творчество с какой-либо иной формой идеологии (например, религией) или, как в прикладном искусстве, с самим материальным производством. Тот факт, что замечательные греческие вазописцы обрабатывали предметы материального обихода, ни в малой мере не лишает их деятельность собственно художественного содержания.
Порожденное в трудовой практике искусство обособляется от материального производства как специфический вид деятельности, творчества. Но если мы пойдем дальше, то увидим следующую любопытную картину. Когда мы из доклассового общества переходим к анализу отношения искусства к обществу, разделенному на антагонистические классы, мы обнаружим чрезвычайно резко выраженное (и чем дальше в истории классового общества, тем более резко это будет выражено) положение, при котором «творчеством» будут считать по преимуществу только духовное творчество, в то время как материальное производство, физический труд перестают рассматривать как творчество. Правда, окончательно это происходит только при развитии капиталистического способа производства. То, что у материального производства отнимаются его «духовные потенции», является одним из основных, если не основным признаком враждебности капитализма искусству. Но об этом ниже. Что же касается античного или средневекового ремесленника, то они еще сохраняют известную долю поэзии в своем труде. Этим и объясняется высокое художественное мастерство обработки, которым отличаются даже рядовые предметы обихода в феодальном обществе. Не говоря уже о роскошных золотых и серебряных предметах утвари древней Руси, скромные по материалу изделия деревенских ремесленников поражают своим художественным совершенством, своей эстетической значимостью.
Та или иная мера духовного и телесного искалечения работника имеет своим источником прежде всего разрыв материального и духовного производства. Так, уже античный раб, на которого были взвалены все самые тяжелые и «оглупляющие» человека работы, неизбежно оказывался лишенным возможности полного развития своих духовных потенций.
И если средневековый ремесленник сохраняет еще способность, хотя в ограниченной мере, творчески относиться к предмету своего труда, то мануфактурный рабочий, а затем и рабочий капиталистической фабрики лишен уже «...возможности делать что-либо самостоятельно в
