-Нашу школу выбрали, потому что она особенная, она немецкая.
-Но она же по-русски?
-Так надо. Иди, Вера, и учи, так надо, - добавил тонкий Мартын.
Я ничего не поняла из его объяснения. А про себя подумала: "Почему тогда меня, а не немецкую девочку назначили на такое ответственное дело? Опять потому что "она из Ленинграда"?
В площадь Анджеевского вливалась людская река - бурлила, ворочалась, загустевала вокруг грузовиковой квадратной сцены. Сцена трепыхалась и скрипела. Учительницу оттеснили, потому что меня схватил за руку и потянул взрослый мальчик с блестящими значками на помятом лацкане серого пиджака. Он протискивал меня к деревянной лесенке, приставленной к грузовику. Она пошатывалась в такт сцене.
Мы не опоздали. Просто было много людей, и уже шли короткие речи по радио. Взрослый мальчик тянул меня, я все время отцеплялась, тогда он поворачивался, и я могла видеть его значки - и комсомольский, значки притягивали пестротой и блеском. И еще красивый шелковый галстук в его руках.
После каждой речи гремел духовой оркестр.
Я уже поднялась, стояла в толпе ожидающих в очереди выступления взрослых, потихоньку тряслась от холода и смотрела вверх: большие красные флаги, с золотом, по углам как флагманы, неуязвимые ветрам, на четырех массивных шестах чуть-чуть шевелились тоже в такт всей сцене, а маленькие флажки, разноцветные, прикрепленные крест-накрест веревочками над ними барахтались, пытаясь вырваться в ветер.
Взрослый мальчик, прижимая к груди яркий пионерский галстук, подтянул меня к трибуне. Там меня подхватил человек и вставил внутрь.
Трубил оркестр.
Из трибунного пенала я никого и ничего не увидела. Только микрофон. Он - большеклювый - маячил вверху на тонком шесте, как длинноногая цапля, и я автоматически прижалась к боковой стенке пенала, боясь, что он сейчас клюнет меня в голову.
Тот человек, который вставил меня в трибуну, пошарив рукою, вытащил меня и поставил рядом. Он попытался снизить микрофонную ножку. Микрофон стал раскачиваться, заурчал, но не двинулся ни вниз, ни с места.
Кто-то догадался поставить меня на табурет, поближе к микрофону. Микрофон заурчал громче и начал не моим голосом:
-Товарищи дорогие, товарищи наши старшие! Да здравствует Сталинская Конституция! Мы, дети Сталинской Конституции, будем жить и учиться еще лучше. Спасибо за счастливое детство нашему вождю и учителю, другу советских детей товарищу Сталину Ив... Ив... - надо было сказать, я знала "Виссарионовичу", а так волновалась, торопилась и кричала, потому что передавали на весь Пятигорск, и у меня как-то получилось: "Всреоновичу". И тогда я заорала еще раз, еще громче: "За счастливое детство. Ура!".
Все кричали и прыгали. Людская река вот-вот выйдет из берегов, как в наводнение. Человек, который держал меня, протянул мне бумажные цветы, нас сфотографировали, и меня спустили с табуретки. А я заплакала. Потому что Нина Павловна стояла совсем близко и сказала:
-Что же ты, Верочка, не выговорила правильно имя-отчество нашего вождя? Столько репетировали.
Я готова была провалиться сквозь землю, но тот мужчина подхватил меня на руки, оборвав ее:
-Молодец, девочка, смелая ты! - И, повернувшись к учительнице, - Что вы, в самом деле, антисоветскую провокацию устраиваете, это радио шипело. Учительница испугалась, "всосалась", замолчала и спряталась в толпе..
А тот взрослый мальчик с пионерским галстуком, который тащил меня сквозь толпу, подбежал и сказал:
-Так вышло, извини, надо было галстук тебе надеть. Не сфотографировали - опоздал, такое задание, влетит мне теперь по уши! Возьми.
-У меня свой наглаженный и узел правильный.
-Возьми, возьми, а то мне попадет.
Я не поняла, что пионерский галстук в его руке предназначался мне, и помотала головой.
-Он шелковый и со значком - три пламени. Возьми и носи. Вырастишькомсомолкой станешь, как я.
Пьеса "Платон Кречет" шла на сцене кирхи. Были даже взрослые. Говорили, что я "справилась" с ролью. Перевоплощаться было не нужно: там советская девчонка, здесь - советская девчонка. Никто не интересовался и не понимал, что мне это совершенно не трудно, ни в пьесе, ни в жизни. Да еще и потому, что все заранее известно. Я не поняла, зачем была в этой пьесе придумана роль для девочки - как говорят, - "пришей, пристебай - держись, не оторвись". Так же, как и чирей у председателя Береста. В моей роли никакого смысла не было, и никакой мысли вообще не проскользнуло. А стихи там "Барабаны эпохи", кажется, Туранской: "...барабаны бьют, пионеры с песней организованно по улице идут, идут" - были тоже не для меня. Я с папиной помощью к этому времени знала наизусть "Полтаву" и "Медного всадника", "Слепую сердца мудрость", "Сероглазого короля" и много других замечательных вещей.
Просто мне хотелось движения, а движение я видела в общении со взрослыми, потому и согласилась. И еще правда, немножко потому, что хотелось глупостей - "в актрисы"....
Взрослые оказались серыми, как сама мизерная жизнь поселка. В итоге драмкружок после нескольких любовных треугольников и семейных скандалов на весь поселок распался. И никаких других развлечений на сцене кирхи-клуба у взрослых не предвиделось.
Зато отличились школьники младших классов. Особенно я.
К очередному празднику Международного женского дня школьный драмкружок поставил пьесу. Искали чисто женскую, и в итоге переделали пьесу среднеазиатского автора, отличавшуюся от оригинала лишь русским языком, русскими именами и нарядами, под названием "Три эпохи". В пьесе оказались действительно только "женские роли". Меня решили сделать героиней сразу всех трех эпох.
Эта постановка в программе школьного концерта также шла на подмостках кирхи-клуба. Был выходной день, да еще день весенний, а не ночь без света. У народного клуба-кирхи собрались и взрослые. Женщины даже принярядились. На деревенских домиках вывесили бумажные флажки, самодельные цветы, ну и, у кого были, красные флаги. Их аккуратно вывешивали в поселке на все советские праздники. Однажды случилось и на Пасху. Потом быстро убрали.
В "Трех эпохах" говорилось о том, что в "эпоху рабства" жили бедные рабыни в лохмотьях, и жили их злые и богатые хозяйки - рабовладелицы в нарядах.
Я должна была изображать рабу, но должна была не хотеть ею быть, и меня за это должна была бить и таскать за волосы моя школьная подруга Валя Запольская. Она подходила под роль: старше меня, - толстая и кривая - один глаз выше другого. Не очень, правда, больно бить, а так, взять за волосы и замахнуться, ну, шлепнуть раз- другой для виду.
В "эпоху эксплуатации" человека человеком я значит, должна была быть соответственно прислугой у барыни и тоже худая такая, бледная, изможденная, должна была быть мрачной и почему-то в грязном фартуке, ну и в косынке, чтоб волос густых пушистых не было видно. Должна была шнуровать башмачок на барской ноге - так она по пьесе заставляла. И, естественно, я должна была этому сопротивляться. Как, ну как? Медлить? Вставлять не в ту дырку, в какую надо, шнурок? Запутывать? Рвать? За это барыня Валя грозилась в пьесе отправить меня на скотный двор.
Здесь происходила маленькая накладка. Я никак не могла справиться с ролью. Как я ни любила театр, но животных любила куда больше. Просто обожала всех и всегда. А на скотном дворе - там козы, поросята, жеребята смышленые, добрые, искренние.
Я и с поросятами дружила, даже ночевала в бабушки Олином в поросятнике - домик такой специально был построен во дворе. Я отпрашивалась у бабушки туда с подружкой спать, пока там не было поросят. Бабушка разрешала. Я и жеребят чистила и кормила - наша школа шефствовала над колхозом "Октобер функе". Младшим не доверяли ничего ответственного, но я любую грязную работу выполняла, - как на праздник шла.
На репетиции, как представлю скотный двор, так и засмеюсь, вместо протеста. Еле-еле привыкла к этому эпизоду и почему его не заменили?
Но было третье, завершающее действие. И здесь я "отыгралась", как надо. В третьей - советской, нашей родной эпохе, моя подруга по классу и в пьесе начала мною, было, командовать. По пьесе я сначала не поняла - думала, помогу, все выполняла за нее, но потом, "прозрев", проанализировав, должна была возразить и объяснить ей спокойно: так, мол, и так "подруга, ты не права". А потом, на классном собрании должна была выступить, открыто и по-товарищески, по-пионерски покритиковать ее и добавить, что в нашу советскую эпоху никто никого не эксплуатирует, все работают одинаково и поют все одинаково, хором, одни и те же песни. Потому мы так одинаково замечательно и дружно живем.
Расходились довольные, веселые. Взрослые не трогали, давали отдохнуть тактично, как настоящей артистке. Хваленый гул разносился под сводами кирхи и подпитывал общее возбуждение.
Праздник длился до вечера и закончился угощением артистов пряниками и чаем с конфетами в фантиках.
Я возвращалась тутовой аллейкой, уже в темноте, после уборки декораций и костюмов. Электричества еще не дали, и лишь желтый тусклый огонек миниатюрного окошка иногда просвечивал по дороге сквозь узорчатые оголенные ветки деревьев, да на переезде - семафор. Небо было закутано ватным одеялом туч, редкие капли мешались с умирающими снежинками. Шла я с тюком тряпок-костюмов и думала: "Почему мы живем в разных местах? Мама на Волхове, папа в Ленинграде, а я у бабушки. А на самом деле - не у нее, бабушка сама живет в большой семье более любимой старшей дочери. И хотя бабушка думает, что она хозяйка, я несмотря на это чувствую себя бедной родственницей, падчерицей, золушкой в этой чужой семье.
