Хорошо в этой картине одно. Повествователь в «Счастливых днях», «Брате» и даже «Войне» еще смотрел на зрителя несколько свысока. То есть делал вид, что занимается искусством. Теперь, кажется, он все про себя понял. И зритель про него — тоже. Вероятно, это и следует назвать самым ценным результатом трехмесячной работы съемочной группы, пролившей в увлекательном процессе работы шестьдесят литров искусственной крови.
№ 24(452), 16–22 июня 2005 года
Чего-то нельзя. Чего — еще непонятно. Поэтому на всякий случай нельзя ничего.
Существует социальный закон, который первым сформулировал Солженицын в «Красном колесе», говоря о первопричинах октября семнадцатого. Противоборствующие стороны на известном этапе вовлекаются в так называемую воронку, из которой нет выхода: каждый старается перещеголять оппонента по части отвратительности.
В результате ваш противник играет в вашу, вами навязанную игру — то есть ведет себя ровно так, чтобы подтвердить самые отвратительные ваши инвективы. В дворовом мире это называется — «ведется». Тем самым он дает вам в руки сразу два козыря: во-первых, ваша правота становится очевидна всему человечеству. Во-вторых, безобразное поведение противника дает вам карт-бланш на собственные мерзости. И редко кто устоит перед соблазном и не воспользуется таким шансом.
Воронка тем и ужасна, что с неизбежностью ведет к силовому конфликту. Повернуть назад уже нельзя. Ты так?! — а я так-так! Ты так-так?! — а я так-так-так!!! — и скоро это переходит в пулеметное татаканье. К сожалению, именно по этому сценарию развивались все бархатные революции. Когда вас очень долго обвиняют во всех смертных грехах, вы начинаете подтверждать эти обвинения и подтасовывать голоса. Хотя подтасовывают их, как правило, обе стороны.
Нечто подобное, увы, наблюдаем мы в сегодняшней российской действительности. Первый признак воронки, которого Солженицын не сформулировал, а мы возьмем на себя смелость назвать вслух, — опережающие, чрезмерные действия власти; некие перестраховки, которые вовсе не так безобидны. Сегодня режиму, как любят его называть оппозиционеры, не угрожает решительно ничто, кроме самого этого режима. Он выдумал себе оранжевую угрозу — и принялся лепить на Касьянова дело, не понимая, что этим стремительно ускоряет рост его популярности. Он опасается появления мощной консолидированной оппозиции — и вымарывает из теленовостей малейший намек на реальность. Он боится, что пресса станет инструментом влияния на общество, — и давит на прессу, хотя уж пресса-то вовсе никому не угрожает: дошло до того, что в книгах стало можно высказаться о происходящем откровеннее, чем в газете. До книжного бизнеса руки пока не дошли. В результате «Ящик водки» Коха и Свинаренко, «Меньшее зло» Дубова или «Владимир Владимирович» Кононенко договаривают все, что должно бы появляться в газетах. Не осталось пространства даже для дискуссий: оппоненту не дают изложить свою позицию, даже если ответом ему станет разносная редакторская колонка.
Такое отстраивание, как называют это в Кремле, осуществлялось, правда, руками самих журналистов и менеджеров — и задолго до того, как наверху испугались оранжевой чумы. Нам стали внушать, что политическая журналистика неэффективна и непродаваема, что настало время нести народу положительные эмоции, что пресса наконец нужна не читателю, а рекламодателю… Почему? Потому что если вы хотите окупать газету, ее надо уметь распространять. И тираж у нее должен быть не меньше ста, а лучше бы ста пятидесяти тысяч. Если же тираж у вас тысяч семьдесят — ваш удел понятен: спасайтесь за счет рекламы. Которую, естественно, ставят к рекламоемким текстам: очеркам о курортах, о тест-драйвах новых автомобилей и о бизнес-образовании. Такая кастрация изданий, превращение их в каталоги товаров и услуг, всеобщий переход на глянцевую тематику и стилистику осуществились в начале двухтысячных годов почти повсеместно. Печатать сканворд стало выгоднее, чем репортаж. А иметь дело с реальностью — невыгодно. Кому же понравится читать про то, как все плохо?
Вот тут наши психологи и менеджеры — обученные по большей части по западным лекалам, а потому мыслящие очень линейно и плоско, — не учли главного. Читателя далеко не всегда ввергает в депрессию чернуха. Его гораздо быстрее вгоняют в тоску смутная тревога, зудящее нехорошее предчувствие — а они возникают вследствие так называемого когнитивного диссонанса. Когда ты шкурой чувствуешь одно, а вокруг тебя — другое. Когда ты идешь по улице и каждую секунду вздрагиваешь от примет неблагополучия, а газеты и телевидение хором поют тебе про прекрасную маркизу. Когда наконец изо всех сил создается средний класс, культивируется слой молодых самодовольных яппи — и главной чертой этих яппи становится полное безразличие к остальным, недопущение их в свой мир: такие люди, может быть, и выглядят идеальными потребителями прессы, но жить рядом с ними невыносимо.
Кремль очень быстро уловил этот вектор — удушение прессы по коммерческим соображениям. Новый владелец «Московских новостей» г-н Рабинович уже настоял на том, чтобы газета стала ближе к читателю и коммерчески успешнее, — все мы прекрасно себе представляем, что это такое. На нашей памяти подобное проделывали с «Огоньком», но проделывали, так сказать, без огонька, вяло, так что в издание кое-как проскакивали точные оценки и адекватные репортажи. Сейчас, слава Богу, «Огонек» вроде бы возвращается на прежние рельсы — становится изданием, рассказывающим о жизни. А вот «Известия» все дальше отходят от этой жизни, хотя вовсе от нее пока не оторвались: важен вектор и вектор этот — выстраивание виртуально-благополучного мира. Однако было бы наивно обвинять во всем этом только владельцев изданий, которые якобы заботятся о продаваемости, а на самом деле — о лояльности. Допустим даже, что продаваемость действительно вплотную зависит от глянца и оптимизма. Но не забудем, что ситуация, при которой ни одно издание не может окупить себя без рекламоемких, пустых, никому не нужных текстов, тоже создана искусственно. На пути распространения газеты и ее элементарного функционирования воздвигнуто столько препятствий, что издание, желающее остаться на плаву, вынуждено переориентироваться — и обслуживать не читателя, а дистрибьютора очередной «Вольво».
Газеты лишены всех льгот, которые имели прежде. Ни льготной аренды, ни льгот на услуги связи у них больше нет, а какие тарифы устанавливают транспортники, вся страна знает не понаслышке. Газету и покупали, и читали бы, если бы не два важнейших фактора, в которых виноваты уже только нынешние власти, а никак не менеджеры и журналисты. Во-первых, прибыльное и своевременное распространение прессы сегодня невозможно: оно разорительно по определению. Текст элементарно не доходит до читателя — почему журналистика постепенно и перемещается в Сеть. А во-вторых, в стране установилась атмосфера неясной угрозы, смутного страха, который и надо как можно дольше оставить смутным, непроясненным: иначе страха станет меньше. Чего-то нельзя. Чего — еще непонятно. Поэтому на всякий случай нельзя ничего.
Во главе страны стоят сегодня люди, у которых проблемы с системным мышлением. И с формулированием своих задач, программ, лозунгов — тоже проблемы. Они хотят, чтобы никто не высовывался, но сказать этого прямо не могут. Коммунистическая идеология скомпрометирована, либеральная им ненавистна, поэтому предложить идеологию они не в состоянии. Они просто «дают понять» (ничего не говоря открытым текстом), что «вот этого не надо» и «вот для того не время», а конкретнее сказать затрудняются. У них профессия такая — бойцы невидимого фронта. Им нельзя светиться лишний раз. У них установка на всенародную любовь, а это исключает всякую конкретику: чуть скажешь что-нибудь определенное — обязательно кому-нибудь не угодишь. И потому В. Сурков повторяет только, что Россия окружена врагами, а В. Путин видит в «Наших» гражданское общество. Конкретнее сказать про врагов и про то, в чем заключается гражданственность новых путинскаутов, никто не может. Вектор есть, он довольно ясен — все талантливое, интересное и сложное должно куда-нибудь деться. Но вот почему это выгодно государству на данном этапе — государство не поясняет. Оно вообще воздерживается от дискуссии, как и от заявлений. Оно просто роняет планку публичной политики ниже плинтуса и у всех возникает стойкое ощущение, что так теперь и надо. Журналисты парализованы ужасом, который тем сильнее, что источник его неясен.
Обратите внимание: сегодня, когда страна сталкивается с чрезвычайно серьезными вызовами, как внутренними, кстати, так и внешними, особенно важно называть вещи своими именами и формировать новые, простите за выражение, парадигмы. Надо научиться видеть происходящее и говорить о нем. Почему страна лопается от нефтяных денег, а инфляция растет и жизнь граждан ухудшается на глазах? Почему в России элементарно не во что инвестировать, кроме нефтедобычи (и строительства в трех-четырех крупных городах)? Почему растет число безработных, почему по-скотски живут гастарбайтеры, почему националисты, уже не скрываясь, выходят на улицы? Почему наконец в культуре и идеологии «русское» и «патриотическое» до сих пор ассоциируется прежде всего с бездарным и агрессивным? Почему вообще борьбу за национальную идеологию надо начинать с цензурного запрета Все это есть, но не обсуждается. Потому что есть мнение — никем не высказанное, не сформулированное, улавливаемое начальниками среднего звена при помощи интуиции, — что сегодня России НЕ НАДО вслух говорить о своих проблемах. Это экономически нерентабельно и государственнически сомнительно.
