И Ксения, чем дальше - становилась деловей, -распорядительней, уже не улыбалась, не расспрашивала, как мы живем, только распоряжалась. И тут это произошло: Ксения отправила меня во второй, дальний подвал наколоть дров, дала лампу. Я там еще ни разу не была. Уже кончала колоть, когда увидела в углу нагромождение. Подошла, а там! Один на другом, некоторые до потолка, столько, что видимо-невидимо! Или мне с перепугу так показалось. Подошла, приоткрыла крышку крайнего и остолбенела: ящик был набит свиным салом. На меня пахнуло. Сала было так много, разными кусками, коричневое сверху. У меня потекли слюни - рекой. Текут и текут, через губы к подбородку, а я как столб, обалдело нюхаю сало. Взяла кусок - сердце колотилось - стала метаться с ним по подвалу, наткнулась на поленья, - зачем они здесь? Для маскировки? Да нет, они топят ими, я видела. Попробовала открыть еще один ящик, он поддался легко: в нем лежали рядами красные яблоки в опилках, - эти не тронула, только жарко стало, вспотела, - а тот кусок сала засунула в штанину лилового трико, подвернула два раза внутрь между ног, и с дровами сквозь первое помещение полезла наверх - боялась, что сало вывалится из штанов. И вообще была напуганная тем, что увидела.
Я очевидно была такая изменившаяся, что Ксения спросила, что это со мной. Я ответила, что у меня разболелась голова. Я сказала правду - голова действительно разболелась, а еще я сказала - здесь я соврала - что заболела бабушка, и что я ухожу домой - не могу больше работать. Недовольная Ксения отправила меня без мамалыги, но я и не могла бы сейчас ее проглотить. И крикнула мне вслед, что неделя кончилась, и чтоб я пришла завтра за своими шкорками. Я ответила: "ладно" и вышла. Бежала домой, задыхалась.
Дома была одна бабушка. Игорька на день взял отец, а Катерина отправилась на какие-то, одной ей известные промыслы. Я вытащила из штанов сало, счистила ржавый перец, соль, нарезала кусками - руки тряслись - и сказала бабушке: "ешь". Хлеба не было. Только лук. Мы поели. А ночью обе уже расхворались, да так тяжело, что еле-еле очухались.
И вот сейчас, через неделю, пришла с ведром картофельных шкорок от "господ" и хочу только одного: не видеть их больше.
-Теперь нам легче будет. Бабушка что-нибудь принесет оттуда, - сказала Катерина. - И весна скоро... - Такая тирада была немалой интеллектуальной нагрузкой для бабы Кати.
Бабушку Олю все возможные жизненные перипетии коснулись. Ничего не упущено... А она не ноет, не ворчит, не жалуется, не злится. Как будто это и не рождалось в ней.
Ее густые, пушистые, зачесанные наверх и собранные в огромный узел серебристые волосы создают светящийся нимб вокруг высокого лба и, кажется, что все ее строгое лицо, а не только серые мудрые глаза - светится.
Откуда она такую силу имеет? Кто ей дарит ее? Как она справляется, оставаясь выдержанной и незлобной? Она так много трудилась в жизни, что казалось, должна быть мрачной, уставшей, недовольной, а она - нет! Бывало, ворох белья - одно тряпье - перестирает золою, если мыла нет, - нестрашно, ототрет его на волнистой алюминиевой доске, развесит во дворе под солнцем или на морозе, перегладит живым тяжеленным утюгом с тлеющими, как в открытом поддувале углями, и скажет:
-Господи, какая же я счастливая! Слава тебе Боже!
И действительно радуется. Никогда я не слышала, что бы она проявила хоть малое недовольство. Часто шутила, острила, но незлобно, шутливо.
Я спрашиваю:
-Баушка, а Бог помогает?
Она мне в ответ:
-А как же, Верусенька! Но - "Бог-то Бог, да сам не будь плох".
- Я никогда не вижу, чтоб ты молилась.
-Сама справляюсь, зачем Бога беспокоить? У него свои дела. Да я и не специалист по молитвам. Не то, чтоб я не знала их, а не получаются они у меня. Стоять, пропевать слова, а думать о своем и ничего не делать? Разве свечу зажечь? Так лампадка у меня и дома горит.
-Баушк, но я же вижу, что ты верующая. А в церковь не ездишь. Разве так можно?
-Дел много, деточка... Была бы здесь в колонке, сходила бы, когда... на праздник... А то ведь - нет. Бог, я думаю, это понимает? Да и думать не о Боге в церкви бульший грех, чем не ходить туда... Когда вижу красивое - вижу Бога. А красота - она везде, только вглядись. Значит и Бог везде: и в церкви, и не в церкви - на живой природе.
Опять - одно и тоже, не совсем понятное. Но хочется за ним, непонятным, идти... вырваться к такой, к естественной вере, какой дышит бабушка; перелить часть себя из материальной в духовную оболочку; так жить, так верить, как она. Это только кажется, что мелочи... Она больше, чем другие соединена с Богом. Религия - соединение. Она - истинно, истинно верит.
Бабушка росла сиротою. Ее отца прибило балкой, когда она была совсем маленькой. Мать ее, из крепостной семьи, вышла замуж из-за детей еще раз за длиннобородого - оказалось - алкоголика. Вскоре он утонул в Волге, запутавшись в собственной бороде. Девятилетняя бабушка пошла рабочей на стекольный завод - одного из братьев Малышевых, зарабатывала сначала 7, потом 9 рублей в месяц и копила себе на приданое. Окончила 4 класса церковно-приходской школы, потом училась грамоте сама, по случаю. Выросла на загляденье статной красавицей. За природную женственность и живой ум на заводе ее, отличали от других работающих барышень, и свободолюбивый хозяин Астраханского завода позволил своей единственной дочери даже дружбу водить с бабушкой. Завод, - что островок - все друг у друга на глазах. Плохое не скроешь, а хорошее не упрячешь.
Пришло время, - влюбился в бабушку настоящий заводской потомственный мастер - сын мастера, внук мастера. Жизни без нее не мыслил, собрался взять в жены. Это произошло взаимно, полюбовно, включая и добрачный грех... И как во всех сказках, родители мастера воспротивились: как же, мол, так - мастер, а женится на сироте. Мало ли что статная и ловкая - это не богатство. Богатство - это семья, наследство и приданое. И женили его на дочери другого потомственного мастера, получили и род, и приданое. Василий перечить не мог, - слабаком был. Он спился, а потом и руки на себя наложил - отравился. Может, и не отравился бы, если бы не узнал кое-чего о своей бывшей зазнобе.
А узнать было что.
Подошло как раз время хозяину завода выдавать свою дочь замуж. За друга - управляющего финансами всех пяти заводов Малышевых. Много веселых минут скоротал хозяин в обществе этого друга - моего дедушки, устраивая развлечения по высшим разрядам. Даже француженок выписывал из Парижа. Другого жениха на горизонте не предвиделось; заводчик поторапливался, и мой дедушка согласился. А что? Дочь симпатична, воспитана, богата и замуж ей пора. А дедушка одинок и близок с семьей. Помолвку назначили пышную, и невеста пригласила свою подругу, мою будущую бабушку, помочь ей по хозяйству и прислужить у столов. Нарядили для такого случая ее отменно: и кружева, и рюши, прическу сделали, - уложили косы на голове кокошником - и наказали быть веселой, петь и плясать. Ну, бабушка все выполнила, как надо: и пела, и плясала, и веселой была, и пироги подавала царские, и расстегаи.
Когда бабушка отправилась домой, жених тайно пустился из невестиного дома ей вослед, привел ее в свои покои, отведенные другом-хозяином напостоянно. Бабушка рассказала, что даже и не сопротивлялась: Василия женили, радости ей в жизни не предвиделось, почему не дать радость этому бравому, холеному господину с завитыми наверх усами, бесами в глазах и мужицким напором. И она дала дедушке эту радость. А ему и понравилось. И, уходя утром на завод, дедушка оставил ее у себя.
С хозяином договорился. Хозяин слыл человеком широких взглядов. Понимал все, и не прочь был оказать такую услугу своему закадычному другу, будущему родному зятю. В память о прошлой, сладкой жизни, которую они вместе красиво проживали. Он позволил рабочей девчонке не приходить все то время, что его друг и преданный помощник будет пребывать на его заводе. Так, вечерами дед ухаживал за невестой, а ночью утопал в бабушкиных прелестях.
Продолжалось это недолго. Вскоре дедушка, как всегда, уехал по работе на очередной стекольный завод - в Боржом, - тогда город назывался: Боржом. Ну, а бабушка пошла домой. Не тут-то было: мать ее прокляла, в дом не пустила, приданный сундук с тряпками не отдала. Да и куда было отдавать? Никто ее замуж не приглашал, и жить было негде. Бабушка отправилась к заводской товарке, такой же, чернорабочей, как она сама, к тому же беременная. Через срок приехал дедушка к своей невесте и узнал новость. Узнал от самого хозяина. Друг в женитьбе на дочери, понятно, отказал, хоть и нимало огорчился. Но не предал своей старой дружбы. До самой революции, до побега не предавал. Работником дедушка был превосходным.
Дед позвал бабушку к себе. И они стали вместе жить, но в Боржоме, в отведенных деду апартаментах другого брата - хозяина боржомского стеклозавода. Там и рождались дети. Астраханский же выписал из Парижа мебель, одежды, незаконнорожденную дочь - съездил в Боржом, - окрестил.
