Однако похвалы критиков оказалось недостаточно, чтобы привлечь публику. Час широкого народного признания Оноре Домье еще не пробил. Расходы на выставку не были покрыты, и комитету пришлось оплатить счет в 4 тысячи франков.
Сам Домье был вполне удовлетворен художественным успехом выставки. На него грозно надвигались потемки и, казалось бы, южанин Оноре, сын солнечного края, должен был страдать от этого больше чем кто-либо другой. Но поддерживаемый своей верной подругой и друзьями — Жоффруа-Дешомом и сыновьями Добиньи, ежедневно навещавшими его, художник с кротким спокойствием шел навстречу вечной ночи.
Как-то раз, во время прогулки в своем саду, с ним приключился удар. Через два дня, 11 февраля 1879 года, он скончался. Говорили, будто он так и не пришел в сознание. Но у нас есть свидетельство Адольфа Жоффруа, который вместе с Карлом и Бернаром Добиньи был опорой мадам Домье в этом самом тяжком из всех испытаний.
В последний день жизни Домье лечивший его доктор Ванье из Иль-Адама, думая, что умирающий его не слышит, произнес роковое слово «Конец!». И тут Домье так сильно, так больно стиснул руку Адольфа Жоффруа, что тот потом долго не мог оправиться от этого потрясения. Домье услышал приговор врача.
Он угас в объятиях жены, Карла и Бернара Добиньи.
Старый нераскаявшийся демократ, он просил, чтобы ему устроили чисто гражданские похороны. Местный кюре знал это, и когда Бернар Добиньи пришел к нему за покровом на гроб, тот отказался его выдать. Чтобы не проносить гроб Домье без покрытия по улицам Вальмондуа, пришлось поехать в Париж и там купить похоронный покров.
Когда похороны были отнесены на счет государства, некоторые газеты подняли крик, назвав это разбазариванием государственных средств. Газета «Ле Франсэ», среди прочих, писала: «Мы считаем это беспрецедентным скандалом».
Между тем похороны Домье не разорили Францию. Каждому из носильщиков, несших гроб великого художника от его дома до расположенного неподалеку кладбища, заплатили по три франка. Всего похороны Оноре Домье обошлись стране в двенадцать франков.
Объявление о кончине художника подписали многие его друзья как давних, так и последних лет, желая показать, сколь неизменна любовь к нему его старых боевых соратников.
В четверг 14 февраля, около полудня, на маленькой станции Вальмондуа сошла толпа художников и литераторов.
Тут были Карл и Бернар Добиньи, Жюль Дюпре, Шанфлёри, Франсе, Каржа, Ф. Бюрти, Надар. Длинная процессия потянулась по узкой дороге к деревне: «В этой веренице шагали также представители печати; дамы несли цветы и венки».
У дверей дома покойного стояли Жоффруа-Дешом и его сын Адольф Жоффруа. Наверху, в своей бедной комнатушке, рыдала мадам Домье.
В первой комнате стоял гроб, усыпанный фиалками, камелиями, мимозой, бессмертником. За ним присматривали мальчик и служанка.
В час дня двинулись на кладбище. Четыре человека несли гроб, утопавший под грудой цветов.
За гробом, обнажив головы, шло множество людей. У порога своих низеньких домов стояли жители Вальмондуа, в последний раз провожая взглядом того, кого они звали «добрым Домье».
Эдмон Базир {220} в «Ле Раппель» от 15 февраля 1879 года очень точно описал последнюю обитель старого мастера: «Кладбище, расположенное на середине склона, уступами спускается вниз по солнечной стороне: здесь хорошо вкушать вечный покой… Не больше полусотни могил с крестами. В самой верхней части кладбища — семейный склеп. Справа и слева не было могил. Домье положили справа.
К его могиле ведут ступеньки, выкопанные в земле. Оттуда взору открывается вся долина, она сужается к Вальмондуа, расширяется к Иль-Адам. Спокойный, величественный светлый пейзаж».
Прежде чем предоставить слово мэру Вальмондуа Берне, который от имени местных жителей произнес речь, пронизанную республиканским духом, Каржа взволнованно поведал присутствующим о Домье — прекрасном человеке и замечательном друге. Затем выступил Шанфлёри, говоривший о несравненном мастерстве художника, которого он сравнил с Аристофаном. Он закончил свою речь следующими словами:
«В Роттердаме, на рыночной площади, можно видеть фигуру старого Эразма{221}, размышляющего о безумии человечества. Завтра вы увидите статую погруженного в раздумье Домье на главной площади Марселя».
Известно, что Марсель, забывчивый город, не осуществил этого предначертания. Несмотря на настояния Бурделя и Карло Рима, столица «дельцов» ни разу не воздала почестей своим гениальным сыновьям. Марселю, помышляющему лишь о материальном, было чуждо все духовное.
Но Оноре Домье теперь покоится не в Вальмондуа, на пологом маленьком кладбище. Согласно желанию, которое он высказал в свое время, останки его 16 апреля 1880 года перенесены на кладбище Пер-Лашез и захоронены рядом с могилами любимых им Коро и Добиньи.
Друзья Домье остались ему верны. У его могилы Этьен Каржа, произнес слова, убедительно говорившие о доброте покойного мастера:
«С любовью Домье к народу может сравниться лишь его щедрость. Этот вечно нуждавшийся художник всегда находил способ одаривать других. Один из старых его друзей, ушедший от нас раньше него, в свое время, восхищаясь его добротой, поведал мне следующую историю, которую я запомнил. „Однажды вечером, поднимаясь по улочке старого Монмартра, мы прошли мимо домов, из которых сочилась нищета. Домье стиснул мою руку и совсем тихо, взволнованным голосом сказал: „Мы можем утешиться: у нас есть искусство. Но они, что есть у этих несчастных?..“ Потом, еще сильнее сжав мою руку, он, опечаленный мыслями о беспросветной жизни обездоленных людей, тихо поднялся в свою скромную мастерскую“».
Александрина Домье умерла 14 января 1895 года в Иль-Адаме. Она прожила достаточно долго, чтобы увидеть взлет славы Оноре Домье.
Выставка французской карикатуры в 1888 году. Выставка 1889 года. Выставка литографии в 1894 году. Выставка в Школе изящных искусств. Все эти выставки установили непререкаемое превосходство Домье-литографа, карикатуриста и портретиста над другими представителями этого жанра.
Любопытен следующий эпизод, рассказанный превосходным художником-литографом Александром Люнуа. В 1894 году Организационный комитет Выставки литографии направил Люнуа к герцогу Омальскому {222} просить его временно предоставить комитету для этой экспозиции его прекрасную коллекцию работ Шарле и Раффе. Историк рода Конде, увлекавшийся искусством, охотно согласился выполнить эту просьбу при одном условии: ему будет предоставлено право посетить выставку до ее официального открытия. Была достигнута соответствующая договоренность, и в назначенный день герцог в сопровождении Люнуа начал осматривать выставку. В первом зале все прошло хорошо: в нем были только литографии Пигаля и Шарле. Но в следующем зале чичероне вдруг замешкался, что весьма удивило герцога Омальского. Стены были увешаны работами Домье. Перед сыном Луи-Филиппа висели страшные и великие композиции: «Руки прочь», «Похороны Лафайета», «Законодательное чрево», и все это венчала небезызвестная символическая «Груша», снабженная язвительной подписью.
Герцог улыбнулся. Но отважно, будто под неприятельским огнем, он обошел зал, останавливаясь перед самыми знаменитыми литографиями.
— Да, — сказал он наконец, — Домье был великий художник. Главное, он с невероятной легкостью схватывал физиономические особенности. Знаете, в свое время в Тюильри мне с братьями часто случалось потихоньку просматривать «Карикатюр» и «Шаривари». Больше всего нас удивляло — к чему скрывать? — и развлекало то, что Домье, видевший нашего отца, может быть, две или три минуты за всю свою жизнь, когда тот возвращался с эскортом с какого-нибудь торжества, умел схватить на лету позу, выражение лица, даже характерный тик короля, известный нам одним… Разумеется, я не имею в виду аллегорию «Груша», которая недостойна таланта Домье.
Это похвальное слово герцога Омальского делает честь сыну Луи-Филиппа, так же как и беспощадному обличителю бойни на «Улице Транснонен».
Но только через несколько лет после смерти его подруги репутация Домье-живописца, претерпев внезапный взлет, утвердилась, так что, наконец, оправдались суждения критиков и многих дальновидных художников, современников старого мастера. Ведь недаром Т. Рибо произнес пророческие слова: «Уверен, великие творения Домье встанут в один ряд с самыми великими творениями всех времен во славу французского искусства».
Выставка 1890 года окончательно закрепила славу Домье-живописца, и в «Очерках о французской школе» Роже Маркс {223}, сам немало сделавший для этой победы, выразил единодушное мнение, написав: «Ирония его акварелей, изображающих врачей, любителей, судейских — ирония его литографий главенствует над всем. К сожалению, все восхищались только ими, и, за исключением небольшого круга избранных, никто не интересовался картинами Домье. Но вот теперь обнаружилось, что это произведения первостепенной важности, достойные, по силе своего нравственного воздействия, Мольера или Бальзака… Если бы даже единственная заслуга выставки 1900 года состояла в том, что она доказала принадлежность Домье к числу лучших мастеров живописи, то уже одним этим была бы оправдана ее организация».
