Ярошенко — один из немногих художников, во всяком случае, петербургских, почти никак не связанных с Академией.
В конце шестидесятых — начале семидесятых годов он, правда, записался вольнослушателем в вечерние классы Академии, но, кажется, не искал там ничего, кроме возможности получить некоторые технические навыки.
Академия как цитадель искусств для него не существовала, ко всяким академическим установлениям он относился без уважения, иронически даже; в конкурсах, в соискании наград, степеней и званий не участвовал; представляя эскиз на заданный ему традиционно академический сюжет «Битва над трупом Патрокла», вместо давно канонизированной драматической композиции сочинил анекдот, «игру слов» — изобразил брошенный на поле битвы труп героя и дерущихся над ним ворон (явный знак неуважительного и необязательного отношения вольнослушателя к «альма матер»).
Впрочем, он равно не был убежден, что академические классы способны стать школой профессионального мастерства. В преподаваемых технических приемах и навыках он видел шаблонные правила и рецепты для фабрикования никому не нужных произведений. Нестеров вспоминает, что, когда он, уже зрелый художник, понял слабости и просчеты своих работ и решил идти переучиваться к Чистякову, Ярошенко высмеял его, назвал его решение «блажью», утверждал, что учиться следует не в академиях, а на картинах, которых ждут от своих товарищей передвижники.
Здесь убеждения Ярошенко сплетаются с его ограниченностью: ни по силе таланта, ни по предшествующему художественному образованию он не был готов взять от Академии тот крепкий профессионализм, какого набрались за годы учения многие его товарищи (Репин и Суриков, например).
Его альбомы тех лет, заполненные рисунками с натуры, портретами, жанровыми сценками, бытовыми набросками, карикатурами, альбомы академических лет, в которых лишь попадаются копии с гипсов и наметки мифологических сюжетов, свидетельствуют о недоверии к академической системе образования, даже пренебрежении ею, о направленности дарования, о желании (идущем от ощущения своих возможностей и способностей) скорее пойти по избранному пути, минуя или сведя лишь до самого необходимого то, что называют «классом», «школой».
Крамской с его способностью улавливать возможности и стремления каждого ученика, конечно же, понял направленность ярошенковского дарования и, хотя несомненно видел недочеты его профессионального развития, оценил его свободу от Академии и ее творческих установок.
Работы, которые Ярошенко мог предъявить Крамскому, весьма далеки от мастерства, даже от мастеровитости. Но это работы по духу, по мироощущению передвижнические.
Крамской, в свое время добросовестно штудировавший в академических классах гипсы и натуру, принял Ярошенко со всеми его профессиональными огрехами: дух и направление вступающего в искусство художника были для него дороже умения; умение — дело наживное.
Крамской к тому же искал случая воспитывать художников в Товариществе, вне Академии. Четыре года спустя, размышляя о необходимости иметь в Товариществе свои мастерские, Крамской будет с гордостью указывать, что в среде передвижников «вырос такой, как Ярошенко».
У Ярошенко не было школы, но учителя были. Он недополучил уроков рисования и живописи, но учителя его были из тех, кто пробуждает в сердцах питомцев любовь к искусству, веру в его нравственную и общественную силу.
Ярошенко начал рисовать в детстве, сам по себе. Родные рассказывали, что он покрывал рисунками учебные тетрадки, всякий чистый клочок бумаги, а также подоконники, столы, двери и стены. Старшие порой поощряли его, порой сердились, но им не приходило в голову увидеть в страсти к рисованию талант, заслуживающий попечения и заботы. Для Ярошенко-отца жизненный путь сына благоприятно начался в тот ясный осенний день 1855 года, когда мальчик впервые надел темно-зеленый фрачный мундир с короткими фалдами и белыми погонами, украшенными вензелем «ПП» — Петровский Полтавский кадетский корпус (отец исправлял в корпусе существовавшую там должность полицмейстера).
Но именно в военно-учебном заведении (где, казалось бы, менее всего можно было ожидать этого) Ярошенко обрел первого учителя.
В историческом очерке Петровского Полтавского кадетского корпуса о преподавателе рисования Иване Кондратьевиче Зайцеве говорится: «почтенный деятель, умевший внушить своим питомцам любовь к искусству».
Прежде чем перебраться в Полтаву, Иван Кондратьевич долго служил в Первом петербургском кадетском корпусе. Когда Зайцев впервые пришел туда, ему показали хранящиеся в корпусной библиотеке прекрасные рисунки, якобы исполненные кадетами, но в классах он скоро убедился, что рисовать кадеты совершенно не умели. Учитель, которого сменил Зайцев, открыл ему секрет: он сам рисовал вместо своих воспитанников, что приносило ему высокий балл на ежегодной общей выставке военно-учебных заведений, а вместе с баллом милости начальства. Зайцев, махнув рукой и на балл и на милости, принялся учить кадетов азам.
В историческом очерке Полтавского корпуса говорится: в рисовании воспитанники неизменно выказывали отличные успехи, «что было делом преподавателя Зайцева».
Но роль Зайцева в судьбе Ярошенко не исчерпывается преподанными «азами». Встреча с Зайцевым для мальчика, увлеченного искусством, что для какого-нибудь его сверстника, мечтающего о море, встреча с матросом, вернувшимся из кругосветного плавания.
Иван Кондратьевич Зайцев происходил из помещичьих крестьян Пензенской губернии. Он был художник наследственный. Отец его, крепостной живописец, исполнял образа и портреты, расписывал стены, потолки, плафоны и (рассказывает сам Зайцев) «по фантазиям своих господ» сочинял картины «нескромного» содержания — «бахусов, вакханок и силенов». Малолетним Иван Кондратьевич был отправлен для обучения в известную Арзамасскую школу живописи, где под руководством художника Ступина совершенствовалось немалое число крепостных живописцев. Позже он попал в Академию художеств и по окончании ее получил вольную.
Ивану Кондратьевичу Зайцеву ко времени встречи с Николаем Ярошенко минуло полвека. Он учился у знаменитых профессоров Егорова и Шебуева (у того самого Шебуева, картина которого, изображающая Петра Первого на поле Полтавской битвы, была пожалована корпусу государем и занимала в большом зале почти всю стену); он копировал в Эрмитаже творения великих мастеров; был свидетелем триумфов «Последнего дня Помпеи» и «Медного змия»; встречал Пушкина, Жуковского, Крылова; видел на сцене Мочалова и Каратыгина. Зайцев не просто первый учитель рисования, он — первый художник, которого встретил на жизненном пути Ярошенко.
Зайцев заметил страсть, пылающую в душе кадета, и не дал ей погаснуть. Он не только учил Ярошенко — он поощрял в нем художника; Зайцев угадал будущее Ярошенко и сказал ему об этом.
Три десятилетия спустя, в один из наездов в Полтаву, Ярошенко возьмется за портрет Ивана Кондратьевича. Лицо старого крестьянина, прозорливого и сильного духом. Могучий, великолепной лепки лоб; пронзительные глаза под седыми кустиками бровей; простота черт, будто наскоро, но крепко и точно вырубленных топором; большая седая борода, на редкость не благостная — что-то общее с обликом Льва Николаевича Толстого (в ту пору еще не написанного Ярошенко), не в частностях общее, а в целом. Портрет исполнен с большим чувством («особенно любовно», как выразился один критик); когда он появился на выставке, его хвалили, находили в нем «рембрандтовское». Старику художнику на портрете восемьдесят один — Ярошенко написал первого учителя за год до его смерти.
Второй учитель — Адриан Маркович Волков.
Волков из числа художников, оставивших по себе память одной картиной. Эта картина — как бы «опознавательный знак» Волкова — «Прерванное обручение» (бедный молодой чиновник пытался поправить дела выгодным браком с купеческой дочкой, но в самый миг обручения появилась обманутая им женщина с ребенком на руках).
Ярошенко встретился с Волковым в Петербурге, куда был прислан из Полтавы для продолжения военного образования в Первом кадетском корпусе (потом он оказался в Павловском училище, окончил же курс в Михайловском артиллерийском): к этому времени успехи мальчика в искусстве были так ощутимы, что отец разрешил ему брать частные уроки рисования.
По воспоминаниям близких, Ярошенко учился у Волкова «лет с четырнадцати»; установить дату любопытно: придя к Волкову в начале 1860 года, Ярошенко мог застать работу над «Прерванным обручением».
Впрочем, для современников Волков вовсе не был художником одной картины. Большой успех выпал на долю «Обжорного ряда в Петербурге», созданного двумя годами раньше «Прерванного обручения». Зрителей привлекало в картине сочувствие к беднякам, обитателям столичного «дна», горькая дума о плохо устроенном мире. «А. М. Волков человек еще молодой, но уже вполне изведавший, что такое жизнь — жизнь труженика-художника, не имевшего способности заискивать у сильных мира сего», — свидетельствовал современник.
