Григорий Островский - Захарий Зограф

Портрет троянских иноков поместили в алтарной части монастырского храма.

…Как-то в один из вечеров, проведенных в долгой и неторопливой беседе с игуменом Филотеем, зашла речь (в который уже раз!) о непокорном духе болгарского племени и его храбрости в извечной борьбе с поработителями, о смирении и долготерпении болгар и рабской душе «райи». Какое-то время спустя Захарий с кистями и красками закрылся в помещении, служившем настоятелю монастырской канцелярией. На стене комнаты он изобразил льва — эмблему и символ болгарской силы и отваги, а рядом слона — олицетворение болгарского терпения. Слона Захарий никогда не видел, разве что читал о нем в «Рыбном букваре» Берона, а может, когда-то давно и видел на какой-то гравюре, поэтому он получился не очень похожим, но узнать все же было можно…

Троян остался позади, а в храме Троянского монастыря — росписи, автопортрет и надпись: «живописец из Самокова». В болгарском зографском художестве рождалась живопись, среди болгарских зографов — живописец. Это не было только сменой названия.

Путь из Трояна в Преображенский монастырь пролегал через Габрово, считавшееся тогда селом. Фактически это был людный и оживленный городок ткачей, кузнецов и торговцев, город просвещенных даскалов и знаменитого на всю Болгарию училища, освященного именами Васила Априлова, Неофита Рильского и других просветителей болгарского народа. Заложено Габрово, согласно преданию, красавицей Боженой и сыном ее Рачей — кузнецом, давшим имя городу по такой простой и такой нужной в хозяйстве вещи, как кованый гвоздь — габр. Стройная и изящная по силуэту часовая башня-звонница обозначила центр ремесленного квартала; построили ее габровцы в 1835 году. Собственно часов с циферблатом на ней не было, время отбивали ударами колокола; у подножия башни — мраморная чешма превосходной работы, поставленная, как гласит надпись, в 1762 году хаджи Крыстьо Априловым. За Янтрой по высокому и пологому склону карабкаются вверх — тесно, один к другому — дома ремесленной бедноты под красной черепицей; внизу лавки и мастерские, над ними эркеры и жилые помещения. Зрением живописца Захарий видел цвета бедности — черное, белое, бурое; слух ловил течение жизни, наполненной шумом детских голосов в тесных дворах, перестуком ткацких станков и медницких чеканов. Бесконечный, монотонный труд от зари до зари, бережливость неизбывной нужды, беззлобно хитрые — веселые и горькие — шутки над другими и над собой…

От Габрова еще два дня дороги.

Последний привал в Арбанаси, основанном лет четыреста назад албанцами из Южного Эпира. Село большое, просторное — с далеко отстоящими друг от друга домами и громадными дворами, двумя монастырями и семью каменными церквами. Торговое, богатое село, хотя ныне и в заметном упадке: в 1798 году кирджалии Гусейна-паши, а потом еще в 1810-м жестоко разграбили Арбанаси, и снова подняться оно уже не смогло. Дух воинственных арбанасцев, не раз отбивавших нападения разбойников, однако, не угас; их дома, массивные, с коваными решетками и ставнями на окнах, неприступными воротами и мощными каменными оградами, их церкви, особенно самая большая из них — архангелов Михаила и Гавриила, — больше похожи на крепости.

Захарию были интересны росписи XVI–XVII веков и в этом храме; особенно где Христос изображен в окружении Гомера, Аристотеля, Сократа, Платона и других древних мудрецов и в притворе церкви Рождества Христа, в котором неизвестный зограф запечатлел музыкантов и танцующих хоро́ в народных одеждах.

С арбанасского плато открывалось Тырново.

Тырново удивительно и неповторимо. «И когда смотрю на этот невероятный, неправдоподобный город, думаю, что передо мной видение, сон, мираж», — писал впоследствии Иван Вазов. «Тырново — это сфотографированные грезы господа бога», — еще более экстравагантно восторгался поэт Петко Славейков. Спустя много лет возникнут строки Игоря Северянина:

Столица Второго Болгарского царства, «Царьград Тырново», «Третий Рим», «Болгарский Иерусалим» — это отложилось где-то в глубине памяти, но импульсивного и впечатлительного художника притягивал к себе город, помнящий о дне минувшем, но живущий днем сегодняшним. Янтра — Этер древних — неторопливо вьется с юга на север, огибая Света-ropy, где в давние времена жили монахи-отшельники и на которую османы, устроив там кладбище, огороды и аллеи для прогулок, запретили даже входить болгарам. Затем река круто сворачивает обратно на юг, вновь поворот вокруг холма Царевец, соединенного с городом висячим мостом, перекинутым через пропасть еще при царе Асене, потом вдоль холма Трапезница и снова к северу, сквозь ущелье Дервент на просторы Дунайской равнины. Весной Янтра бурлит высоко, летом мелеет, возникает она то справа, то слева, а над ее глубоким руслом, на террасах отвесных утесов тесно лепятся дома. На нижнюю улицу дом выходит четырьмя этажами, на верхнюю — двумя или одним; поперечных проулков нет, подняться или спуститься можно только по крутым спускам или лестницам, дворов тоже нет, а протяженные ленты улиц, то сливаясь, то разделяясь, образуют русла людских потоков. Тырново — это не дома на скалах, а скалы, ущелья, холмы, Янтра, дома, люди, все вместе и все в целом.

Захария ждали в Преображенском монастыре, но отказать себе в радости новой встречи с Тырновом он не мог. Здесь мало кто знал его и он знал мало кого, с тем большим удовольствием бродил, сливаясь с тырновским людом: сапожниками, заселившими целую улицу, красильщиками, гончарами, кожевенниками, скорняками, прядильщиками шелка, суконщиками, медниками, котельщиками, кузнецами, ювелирами, торговцами. Темные одежды и овечьи шапки мужчин, рубахи с вышивкой, юбки и фартуки женщин расцвечивали тырновские ярусы сильным и выразительным черно-красно-белым соцветьем. Захарий ощущал себя частицей чего-то многоликого и многоголосого, большого, движущегося. В Болярской слободе селились богатые болгары и торговые консулы чужеземных держав; в старинном квартале Варуша, Асеновом посаде в сторону Арбанаси — болгары победнее; за посадом — цыганские развалюхи; в кварталах Ичмахлеси и Баждарлык у подножия Света-горы и Царевца, в слободе Франкхисар на склоне Царевца под Моминой крепостью, где стоит османский гарнизон, — иностранные купцы: генуэзские, венецианские, флорентийские, дубровницкие; рядом — еврейский и армянские кварталы. Недаром Тырново называли «курускеле», что означает «сухая пристань».

В этот приезд Захарий особенно остро ощутил жизнь великого города, раненого, но живого. Не раз поднимался Тырново на захватчиков: в 1598 году во главе с царем — самозванцем Шишманом III, через сто лет — с Ростаславом Страцимировичем, провозглашенным князем Тырновским, еще через два года — с воеводой Мирчо, вдовой Марой и сыном ее Стояном. Минареты двадцати мечетей раскаленными иглами вбиты в униженное тело города; в мечеть Каванбаба-текил-джамиси обращена и церковь Сорока мучеников, возведенная Иваном Асеном II в честь победы над византийцами под Клокотницей в 1230 году. Сколько раз возводили минарет этой церкви-мечети, сколько раз он рушился, и правоверные утверждали, что в храме водятся духи. Последний болгарский патриарх Евтимий сокрыл в тайнике за алтарем десятки рукописных книг и свитков, однако в 1836 году греческий митрополит Илларион Критский нашел их и спалил. Мечеть Хисар-джамиси построена в 1436 году Гаази Ферузбеем, но ведь до нее на этом месте стояла дворцовая церковь св. Параскевы… Только на Трапезнице руины и фундаменты семнадцати древних храмов и болярских хором. На опоясанном с трех сторон Янтрой Царевце стояли палаты болгарских царей и патриархов; чуть поодаль и сейчас возвышается квадратная Болдуинова башня, свидетельница славы и позора крестоносцев. Еще в конце XVIII века на вершине Царевца была патриаршая церковь св. Спаса — «мать всех болгарских храмов» — с двадцатишестиметровой звонницей; звук колокола был настолько мощным, что родилась легенда о сокрытом в холме втором колоколе.

Тырновцы ничего не забывали. Султанов, посетивших город в 1837 и 1846 годах, встречали без энтузиазма, зато горячо поддерживали борьбу писателя и страстного, яростного полемиста Бозвели с доносчиком и гонителем болгарского просвещения митрополитом Неофитом Византиосом, весело распевали язвительную сатиру шестнадцатилетнего даскала Петко Славейкова на владыку Панарета, невежу и врага болгарского просвещения.

Бывший цирковой борец, Панарет носил расшитые золотом короткий плащ и войлочную шляпу, красные шаровары, за широким поясом пистолет и булаву на золотой цепи. Выезжал он в сопровождении свиты, состоящей из тридцати пяти попов, четырех дьяконов, пятнадцати чорбаджиев, двух писарей, шести конюхов, шести янычар, кафеджия и повара. Предшественник Панарета митрополит Илларион Критский был хорошо образован и даже — большая редкость среди греков — писал по-болгарски, но так же был охоч до вина и веселия и так же алчен: после его смерти нашли два миллиона золотых. Епископом же Илларион рукоположил своего конюха, изгнанного из Валахии и Австрии за разбой, но зато хорошо разбиравшегося в лошадях.