Правда, кое-кто никак не хотел с этим смириться. Воллар, ни на минуту не покидавший свою лавку, был вынужден выслушивать массу возмущённых реплик и разных шуточек. Реагировал он на них вполне благодушно. Подвыпившие буржуа и непризнанные художники спешили на улицу Лаффит, чтобы излить свою желчь и поглумиться. В этой ситуации Воллар был идеальной фигурой: он ни с кем не вступал в полемику, ибо его дело было не разбираться в картинах, а продавать их. Если же у кого-то есть вопросы, пусть обращаются к критикам.
А уж эти последние не упустили шанса высказаться. Не державший на Сезанна зла Жеффруа писал: «Он великий правдолюб, восторженный и простодушный, суровый и тонко чувствующий. Его картины будут висеть в Лувре, на этой выставке много работ, которые найдут своё место в музеях будущего». 1 декабря 1895 года в «Ла Ревю бланш» Таде Натансон выразил Сезанну своё восхищение и воздал ему, наконец, должное:
«Помимо чистоты, его искусство, добротное без каких-либо оговорок, имеет ещё одно не менее важное достоинство, свойственное первопроходцам и подтверждающее высокий уровень его мастерства: художник позволяет себе быть грубым и даже диким и, невзирая ни на что, идёт до конца в своих изысканиях, движимый той единственной силой, что ведёт новаторов к созданию чего-то действительно нового».
Недовольные, правда, всё же были, вроде Денуэнвиля, который, как в лучшие времена Салона отверженных и выставок импрессионистов, выплёскивал своё возмущение на страницах «Журналь дез артист»: «Можно плевать на весь мир, но не до такой же степени! Самое же поразительное, что некоторые известные художественные критики, чьи имена мы не называем из уважения к ним, превозносят подобные нелепицы», — и т. д. и т. п. Оцените концептуальную широту аргументации!
А что происходило в клане Золя? Эмиль, естественно, никак себя не проявил и даже не тронулся с места. Но один из его друзей, критик Тьебо-Сиссон, опубликовал в «Ле Тан» статью, в которой почти дословно повторил то, что писал в романе «Творчество» Золя: Сезанн «не в состоянии по достоинству оценить себя, он не способен извлечь из своей концепции, пусть и новаторской, всю ту выгоду, которую извлекли из неё более ловкие люди; одним словом, он слишком слаб, чтобы реализовать то, что первый нащупал, и показать всё своё мастерство в законченных работах». В общем, опять всё то же.
Между тем картины его раскупались. Богатые коллекционеры, следуя советам искушённых в этих вопросах знатоков живописи, наведывались в лавку Воллара и покидали её с приобретениями. Цены пока ещё были вполне сходными, но уже начали подрастать, отдельные полотна шли по 700 франков. Через 20 лет они будут стоить в триста раз дороже…
* * *
Слухи о парижской выставке дошли и до Экса, города фонтанов, города искусства, как его стали теперь называть. Там даже появилось собственное «Общество друзей искусства». По его инициативе в декабре 1895 года в Эксе была организована первая художественная выставка. При её подготовке сразу же встал вопрос: как быть с Сезанном? Обойтись без него? Ведь он псих, он пишет ужасные картины с какими-то странными голыми женщинами. Но, с другой стороны, он уроженец Экса. И всё же земляческая солидарность сделала своё дело — два члена «Общества друзей искусства» были делегированы к Сезанну с предложением принять участие в выставке. Художник был искренне тронут. Он с радостью согласился на это предложение и даже подарил каждому из эмиссаров по своей картине. Один из них, правда, отказался от подарка под тем предлогом, что его жена не любит современное искусство.
Сезанн отправил на выставку два полотна: «Хлебное поле» и один из видов горы Сент-Вик-туар. Организаторы растерялись. Куда повесить эту мазню? В Эксе подозревали, что ажиотаж вокруг Сезанна устроен в Париже с единственной целью — посмеяться над ними, земляками художника. Картины повесили над входной дверью в расчёте на то, что на них мало кто обратит внимание. Расчёт себя не оправдал. Посетители выставки были почти единодушны: если в Париже подобные вещи пользуются успехом, то лишь потому, что все парижане чокнутые.
Сезанн почтил своим присутствием банкет по случаю закрытия выставки «Общества друзей искусства», но едва не устроил там скандал, поскольку один из выступавших принялся петь дифирамбы Кабанелю и Бугро[219], которых сам он считал никчёмными художниками. Парижский успех не принёс ему никакого морального удовлетворения: он не поверил в него, он его не прочувствовал. Может быть, над ним просто в очередной раз решили посмеяться?..
Но не следует думать, что в достопочтенном городе Эксе проживали одни лишь кретины и недоброжелатели Сезанна. Как-то воскресным вечером весной 1896 года художник сидел на бульваре в кафе «Орьянталь» в компании Коста, Солари и друга своего детства булочника Анри Гаске. Мужчины беседовали, наблюдая за фланирующей по бульвару публикой, вышедшей на вечерний променад после воскресной службы. Вдруг перед их столиком остановился молодой человек и почтительно поклонился Сезанну. Это был Иоахим Гаске, сын Анри, пылкий и талантливый начинающий поэт. Он был женат на юной красавице, недавно движением «Фелибриж»[220] избранной королевой красоты, сейчас бы её назвали «мисс Прованс». Юноша попросил разрешения выразить художнику своё восхищение: на выставке, организованной «Обществом друзей искусства», он увидел его картины и нашёл их просто великолепными. Сезанн, не узнавший сына друга и решивший, что дерзкий молодой человек хочет над ним посмеяться, грубо оборвал поток его излияний, но в разговор своевременно вмешался отец юноши. Так завязалась эта новая дружба.
Иоахим Гаске рассказал об этом эпизоде в своей прелестной книжке, ставшей неоценимым источником информации о последних годах жизни художника: «Эти два полотна открыли мне новый мир красок и линий, почти целую неделю я ходил под впечатлением от этого своего открытия»[221]. С самой первой встречи Сезанн стал считать Гаске своим добрым другом. Он так проникся к нему, что даже пообещал подарить столь приглянувшуюся ему картину — вид горы Сент-Виктуар. «Он пребывал в состоянии невероятного нервного возбуждения. Он раскрыл передо мной свою душу, жаловался на отчаяние и смертельное одиночество, на те муки, на которые обрекали его живопись и жизнь в целом». Первую неделю после знакомства старый художник и молодой поэт виделись почти ежедневно. Молодость Гаске словно придавала Сезанну силы и веру в себя. «Он не любил о себе рассказывать, но на пороге той жизни, которую я для себя избрал, хотел, по его словам, передать мне свой опыт. Он очень сожалел, что я не художник. Он пребывал в состоянии невероятного нервного возбуждения». Сезанн словно нашёл себе ещё одного сына. Но буквально через несколько дней его поведение резко изменилось: он замкнулся, отказывался от встреч с Гаске, объявил ему, что должен срочно уехать в Париж, хотя сам по-прежнему оставался в Эксе. Столкнувшись как-то с молодым поэтом на улице, он сделал вид, что не узнал его. Спустя некоторое время Гаске получил странное письмо, которое, как он признаётся, долго не решался предать гласности. Вот отрывок из него:
«Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, что вы сильно сердитесь на меня. Если бы вы могли заглянуть поглубже в мою душу, то не стали бы сердиться. Неужели вы не видите, до какого плачевного состояния я дошёл? Я не владею собой, я человек, которого не существует, а вы строите из себя философа и хотите окончательно добить меня. Я проклял Жеффруа и иже с ним, которые ради статейки за 50 франков сделали меня объектом всеобщего внимания. Всю свою жизнь я работал, чтобы обеспечить своё существование, но я думал, что художник может заниматься настоящей живописью, не привлекая внимания публики к своей частной жизни. Разумеется, каждый художник стремится возвыситься духовно, но его личность должна оставаться в тени. Главным удовольствием для него должно быть его творчество. Будь на то моя воля, я так бы и сидел в своей мастерской, работая бок о бок с несколькими приятелями, с которыми вечером мы могли бы пропустить где-нибудь по стаканчику»[222].
Гаске бросился в Жа де Буффан. Сезанн раскрыл ему свои объятия. «Я просто старый дурак! — воскликнул он. — Садитесь вот сюда, я буду писать ваш портрет». Сегодня этот портрет можно увидеть в Музее современного искусства в Праге. Гаске выглядит на нём, как пишет Реймон Жан, «преисполненным гордости и благородства, с просветлённым и решительным лицом, открытым взглядом и пышной шевелюрой — настоящий “поэт”»[223].
Гаске стал для нас бесценным свидетелем того, как создавалась картина «Старуха с чётками», которую Сезанн писал в Жа де Буффан в 1895–1896 годах. Этот изумительный портрет можно рассматривать как живописный аналог «Простой души» Флобера. Сезанн старался попасть «в тон Флоберу», работая над изображением престарелой монастырской привратницы, сбежавшей в 70 лет из своего монастыря. Эта придавленная гнётом прожитых лет, судорожно сжимающая в руках свои чётки старая женщина с бледным, измождённым, застывшим в напряжении лицом и отсутствующим взглядом уже словно стоит на пороге смерти. Как и сам художник? Гаске: «Мягкий блик, словно намёк на сочувствие, озарял открытый скорбный лоб старухи. Её, согбенную и злющую, будто накрывало волной доброты. Иссохшая душа её трепетала и искала успокоения в движении рук. Сезанн рассказал мне её историю. В 70 лет эта монашка, разуверившаяся в Боге, ушла из монастыря. Дряхлая, не приспособленная к мирской жизни, она бродила от дома кдому, словно заблудившееся домашнее животное. Сезанн подобрал её, взял к себе в дом в качестве служанки в память о Дидро[224], но больше из природной доброты, и стал писать её портрет. Освоившись, старуха начала подворовывать у него и делать мелкие пакости: рвала на тряпки его полотенца и простыни и, бормоча молитвы, продавала их ему для протирки кистей; но он не выгонял её, из чувства милосердия закрывая глаза на её причуды»[225].
