Во время войны в Северном море немцы захватывают советскую баржу с углем. Капитан и матрос спрятались в гору угля, матроса нашли, он выдал капитана; немцы потребовали, чтобы он этого капитана лично застрелил. Капитан после выстрела падает в воду и пропадает из поля нашего зрения на тридцать лет, а баржу вместе с матросом взрывают, но матросу удается выплыть. Он попадает на таинственный остров. Там монастырь, монахи выхаживают героя, и он остается с ними — раскаявшись в содеянном грехе и посвятив оставшуюся жизнь его замаливанию. Он работает в котельной, целыми днями грузит и возит уголь, милостью Господней получает дар целительства — к нему съезжаются со всей страны; грязный и суровый монах никому не признается, что он и есть знаменитый старец, а выдает себя за его ничтожного слугу. Одних он гонит, другим помогает советом, за третьих молится — причем молитва его обладает особой силой; предсказаний не открывает прямо, а лишь намекает на них, сбрасывая, например, головню к ногам настоятеля; настоятель только задним числом догадался, что это было предупреждение о пожаре. Старец исцеляет также от беснования, телесной слабости — а главное, от гордыни, причем объектом духовного врачевания становится сам настоятель, возгордившийся в какой-то момент своими исключительно удобными сапогами…
Все это в пересказе выглядит ужасным набором клише на грани прямого фарисейства — и, стало быть, перед нами настоящее кино, потому что хороши в пересказе только посредственные картины (кстати, удачные в литературном отношении сценарии очень редко становятся кинематографическими шедеврами — не доказывает ли это, что фабулы реальной жизни зачастую недостоверны и убоги?). Старец знает и сообщает братии, что близка его смерть. Он не смеет и надеяться, что получит до смерти отпущение главного греха — малодушия и предательства тридцатилетней давности (действие картины происходит в начале 70-х). Однако на остров к нему приезжает пожилой адмирал с бесноватой дочкой, из которой старец благополучно изгоняет беса. Главное же — адмирал и есть тот самый спасшийся капитан, по которому предатель, естественно, промазал. Капитан выплыл, нашел своих, стал адмиралом, и теперь старец получает от него полное отпущение грехов, после чего на следующий день и умирает совершенно счастливым.
Жуткий сюжет, да? Невозможно представить режиссера, который бы по доброй воле за него взялся. А вот поди ж ты.
За счет чего фильм Лунгина спасается от клише и примитива? В первую очередь — за счет изобразительного решения: черно-белая графика, гладкая ледяная вода, плоские островки, много неба. Все это создает удивительное ощущение суровости и благодати; русский Север тем и поражает, что при всем негостеприимстве и явном недружелюбии природы он тем не менее светится кротостью, той особой русской несентиментальной, немногословной жалостностью, которая отличает Кижи, или былины, или близко к тексту записанные сказки. Самоумаление здесь не искусственно, не надрывно — просто среди таких пространств иное самоощущение невозможно; но если человек выживает среди всего этого — тут тебе и чудо, и благодать. Тепло здесь драгоценно, потому что его мало. Чем хорош сценарий Соболева — так это лаконизмом диалогов: говорят в «Острове» мало, и это к лучшему. Думаю, над своими монологами поработал и Петр Мамонов — до такой степени они органичны (и близки к стилистике его поздних интервью).
Участие Мамонова — второй решающий фактор: в России нет сейчас другого актера с такой органикой. Все, что в чужих устах было бы невыносимой фальшью и пошлятиной, у него звучит просто, естественно и внятно; все, что у огромного большинства православных агитаторов выглядит штампом, в его случае оплачено внутренним опытом. Он может позволять себе любые чудачества, поскольку сам себя давно осудил и приговорил; конечно, Мамонову далеко до тех грехов, за которые расплачивается его герой, но страстность самоосуждения чувствуется во всем, что он делает на экране.
Он тоже когда-то весьма решительно изменил свою жизнь и с тех пор проделывал это не однажды; его путь от тихого переводчика к отвязному и безбашенному музыканту (а потом он сделался деревенским отшельником и странным артистом) подчинен безусловной, но неочевидной логике, и не нам со стороны о ней судить. По Мамонову видно, что Бог его мучает, крутит его и вертит — ради того, чтобы сделать свой личный, любимый и безошибочный музыкальный инструмент; Мамонов не сопротивляется, но видно, чего ему это стоит. И он, и его герой могут вести себя как угодно, — потому что давно махнули на себя рукой; без этого веры не бывает.
Махнуть на себя рукой — как раз и значит обращать внимание единственно на Божественный замысел, нимало не заботясь о собственном жизнеустройстве; и это в «Острове» сыграно с редкой убедительностью.
Впрочем, как может не доверять Богу человек, избежавший стольких смертей?
В контексте мамоновской игры постепенно становится ясно и даже оправданно то самое предательство, с которого создатели «Острова» так отважно начали рассказывать историю. Можно было в конце концов вынести этот момент за скобки — каждый бы сам для себя достроил историю, придумал наименее травматичный ее вариант; но Лунгин бесстрашно изображает предательство. Матрос, которому еще только предстоит сделаться чудотворным старцем, не просто слаб — он визглив, отвратителен, он начисто утрачивает человеческий облик… и при всем том его жалко, и осудить его не поворачивается язык. Возможно, человеческая слабость и трусость главного героя явлены нам для контраста, чтобы мы оценили масштаб преображения, но преображение не так уж заметно, вот в чем дело. Старец Мамонова — вовсе не суровый аскет, преисполненный сознания собственного величия; он и не юродивый, ибо часто ведет себя абсолютно логично и здраво, а юродивый, как известно, ни на секунду «не выходит из образа» — иначе юродство не было бы подвигом. Страх сказать, но из такого матроса вполне мог получиться такой старец, ибо, и в этом главная заслуга Мамонова, он играет именно человечность. Попытка изобразить сверхчеловека почти всегда ошибочна и дурновкусна — на самом-то деле сверхчеловек есть не античеловек, как думают многие, а человек в высочайшей степени. И слабость, и даже трусость — все есть в старце Мамонова, который наедине с собой признается, что силы его на исходе. Святость не противоречит человеческому — она лишь возводит его в высочайшую степень; слабость в такой степени тоже черта святости, тут важен именно масштаб — и сама по себе эта констатация в «Острове» дорогого стоит.
В фильме много эпизодов на грани фола, а то и за гранью вкуса — чего стоит эпизод с исцелением хромого мальчика; однако молитвенная сосредоточенность Мамонова столь достоверна, а истово-серьезное отношение к исцелению — как у хирурга к операции — столь трогательно, что и здесь в конце концов все принимаешь. Говорю же — хорошей работе все впору: тут и отступления от вкуса (особенно явные в истории с адмиральской дочерью) работают на замысел. Кто сказал вообще, что у Господа хороший вкус? Если рассматривать жизнь как его произведение, тут сплошь и рядом случаются отступления от этого пресловутого вкуса, но эстетической убедительности это не отменяет, а про эмоциональное воздействие что и говорить. Если бы нашелся достаточно продвинутый богослов (или достаточно верующий эстет), который взялся бы оценить Промысел — хотя бы на примере собственной биографии — с чисто эстетической точки зрения, то есть задумался бы о Боге как о художнике, это был бы смелый и чрезвычайно полезный эксперимент. Выяснились бы ценные вещи — склонность к лейтмотивам, мелодраматизму, чудесным совпадениям в духе «Доктора Живаго», некоторой моральной амбивалентности, дешевым, но сильным эффектам, двойным смыслам… Оказалось бы, что подражают Богу далеко не все сильные художники: скажем, мир «Анны Карениной» организован по Божественным, то есть жизненным, законам, а мир Пруста или Тургенева — по иным. И ничего, у всех убедительно. Мир «Острова» с его лобовыми решениями, чудесами и невероятной силой смиренной нежности, аккумулированной в главном герое, есть безусловный пример Божественной режиссуры, и хорошо, что Павел Лунгин в этом случае выступил скорее транслятором, нежели обычным режиссером-волюнтаристом, знающим, что ему надо.
Иногда ведь художнику вполне достаточно дать Господу поставить свой фильм. В жизни это удается немногим. В кино — и того реже.
№ 10, октябрь 2006 года
