Спрос на поп-записи в конце 50-х — начале 60-х был уже очень велик, а пластинок и магнитофонов катастрофически не хватало. Это вызвало к Жизни легендарный феномен — достопамятные диски «на ребрах». Я видел несколько архивных экземпляров. Это настоящие рентгеновские снимки — грудная клетка, позвоночник, переломы костей — с маленькой круглой дыркой посередине, слегка закругленными ножницами краями и еле заметными звуковыми бороздками. Столь экстравагантный выбор исходного материала для «гибких грампластинок» объясняется просто: рентгенограммы были самыми дешевыми доступными носителями. Их скупали сотнями за копейки в поликлиниках и больницах, после чего с помощью специальных машин — говорят, законспирированные умельцы переделывали их из старых патефонов — нарезали дорожки, копируя пластинку-оригинал или магнитофонную запись.
Предлагали «ребра», естественно, из-под полы, качество было ужасным, но и брали недорого: рубль-полтора. Часто эти пластинки содержали сюрпризы. Скажем, несколько секунд американского рок-н-ролла, а затем голос, с издевкой спрашивающий на чистом русском языке: «Что, музыки модной захотелось послушать?» Затем несколько сильных выражений в адрес любителя стильных ритмов — и тишина.
И штатники, и битники были немногочисленны и недолговечны. Их декоративно-подражательный стиль и американские замашки оказались явно не к месту в начале 60-х, когда вся советская молодежь пребывала в эйфории по поводу полета Юрия Гагарина в космос, кубинской революции и объявленной Хрущевым на XXII съезде партии программы построения коммунизма в ближайшие два десятилетия. Декаданс и оппозиционерство оказались абсолютно вне моды. Герой тех лет (скажем, обаятельный парень из нашумевшего кинофильма «Я шагаю по Москве») был деловит и жизнерадостен, полон жажды знаний и романтичен, а главное — мечтал принести пользу обществу. При этом он читал Хемингуэя и умел танцевать твист. Многое из обихода стиляг стало нормой. Но к этому добавилось то, чего у стиляг никогда не было, — сопричастность к жизни своей страны, позитивная социальная роль. Что до взрослеющих, но убежденных стиляг, то их заряд отчужденности был настолько велик, что они и в новой, «теплой» ситуации оказались в оппозиции, став бизнесменами «черного рынка», фарцовщиками, спекулянтами иконами, валютчиками, а многие кумиры Бродвея спились и исчезли. Лишь «интеллектуалы» использовали свое преимущество и информированность; некоторые из них стали известными музыкантами, дизайнерами, писателями*.
*Снажем, одним из самых «радикальних» стиляг был Юлик Лапидус» который прогуливал по Бродвее свою собаку, выкрасив ее в разные цвета. Впоследствии он сменил фамилию и придумал, в числе прочих» Штирлица*
Мне нелегко разобраться в своих чувствах к стилягам. Да, они месили лед «холодной войны» своими дикими ботинками. Да, они были жаждущими веселья изгоями в казарменной среде. И мне кажется, я тоже был бы стилягой, доведись мне родиться раньше. С другой стороны, почему, скажем, мои родители — бесспорно интеллигентные и обладающие вкусом люди — стилягами не стали и до сих пор говорят о них с большой иронией? Их можно понять. Стиляги были поверхностны, и стиляги были потребителями. Свой «стиль» они подсмотрели сквозь щелку в «железном занавесе» и не добавили к этому практически ничего, кроме провинциализма. Единственным актом творчества стиляг были частушки и куплеты, которые они распевали на мотивы «Сент-Луи блюза» и «Сентиментального путешествия» вроде:
Москва, Калуга, Лос-Анджелос
Объединились в один колхоз,
или:
Все чуваки давно ушли в подполье,
И там для них играет джаз...
Последняя фраза могла бы быть высечена в мраморе на памятнике некоему Чарли, о котором Алексей Козлов рассказал следующее: «Чарли был одной из главных фигур на Бродвее, одним из лидеров стиляг. Он носил желтое пальто, и у него всегда была масса пластинок. Я не видел его много лет, а потом, лет пять-шесть тому назад, случайно встретил. Он стоял на том же месте, на Горького, у книжного магазина, и был одет точно так же. Он подо-шел ко мне, назвал „чуваком" и гордо предложил пластинки... Это были записи Гленна Миллера».
Спасибо, Чарли. Что бы мы без тебя делали?
Глава 2: Жуки прилетели!
Начало советского рока. Долгие поиски убедили меня в том, что первая настоящая рок-группа появилась в Риге. Около платформы «Иманта» меня встретил человек и, усадив в белую спортивную машину «Ханса» 1937 года, привез в свой деревенского типа коттедж. Там под навесом стоял еще гигантский «Бьюик-8» 1940 года. «Моя голубая мечта — раздобыть настоящий рок-н-ролльный автомобиль, американский „крейсер" конца 50- х»... Человек — это Пит Андерсон (настоящее имя — Петерис Андерсонс), год рождения — 1945-й, очень скромный «вечный парень», в больших очках и с прической «ежик». Он никогда не был профессиональным музыкантом, хотя уже более двадцати лет играет на гитаре и поет рок-н-ролл.
«Самой первой группой были „Ре-венджерс", от английского „ревендж" — „месть", хотя они сами не очень понимаи, кому и за что мстили*.
* Название у группы было не совсем грамотное. «Мстители» (оно неверно образовано от глагола revenge — мстить, суффикс - er и окончание — s) по-английски будет «эвенджерс». Слова «ревенджерс» не существует. Возможно это указывает на изначальную самобытность советского рока.
Лидер и вокалист — Валерий по кличке Сэйтски*,
* Первый советский рокер живет теперь в США.
наполовину татарин, наполовину еврей. Он всегда ходил с акустической гитарой, пел в парках и подворотнях, и его коронным номером была „Уэн зе сэйнтс гоу маршин ин"** —
** «Когда святые маршируют» — джазовый стандарт начала века*
отсюда и прозвище. „Ревенджерс" начали играть в конце 1961 года, в продаже уже были чешские электро-гитары, а бас-гитары сделали сами, экспериментальным путем, используя струны от рояля. Струны были очень жесткими, и, чтобы играть, пальцы обматывали изоляционной лентой...***
*** Первые настояние бас-гитары появились в магазинах в 1967 году*
Выступали в школах на танцах. Репертуар состоял из рок-н-ролльных стандартов и черного ритм-энд-блюза. Информацию мы получали в основном с радио. Я не был членом „Ревенджерс" но мы дружили и сотрудничали: Сэйтски не знал английского языка, и моей задачей было „расшифровывать" записи и писать для него хотя бы приблизительный перевод оригинальных текстов песен. Когда Валерия призвали в армию, я ушел из дома, за месяц научился играть на гитаре и сам начал петь вместо него. Моя первая группа называлась „Мелоди мейкерз".
Влияний было очень много, но все-таки мы склонялись к негритянской музыке».
Примерно в это же время, в 1963-м, зазвучал первый эстонский рок-н-ролл — группа «Юниоры», состоявшая из трех братьев Кырвиц. Затем она трансформировалась в «Оптимистов», с которыми иногда — в качестве приглашенного гитариста — играл и Пит Андерсон. Балтийская рок-машина завелась раньше и начала работать на ритм-энд-блюзовом топливе. В России было иначе.
Записи американского рок-н-ролла были в большой моде, но еще не стали руководством к действию. Они скорее заканчивали «пассивную» эпопею стиляг, чем начинали новое движение. Слово Коле Васину (р. 1945), большому бородатому добряку, патриарху ленинградских рок-фанов, создателю и содержателю единственного в стране музея рок-реликвий*.
* Музей располагается в собственной комнате Васина в коммунальной квартире.
«Романтика, неведомая поэзия из космоса обрушилась на нашу серую жизнь. Что у нас тогда было? Стерильные слащавые песенки типа „Мишка, Мишка, где твоя улыбка?" или „Полюбила я такого, и не надо мне другого" в исполнении пошлого оркестра лысого Эдди Рознера... Но у меня был обитый синим бархатом проигрыватель „Юбилейный", и приятель приносил в коробке из-под обуви пластинки „на костях". Они стоили 5—10 рублей на старые деньги, я не мог покупать их, но слушал запоем. Часто мы не знали ни исполнителей, ни названий песен — ведь „кости" шли без аннотаций, — но все равно с кайфом их распевали на свой манер. Моей любимой была „Ту-ри-фури, ов-рури"**...
** «Тутти-фрутти», как нетрудно догадаться.
Я балдел, я стал бездельником».
Александр Градский (р. 1949), голосистый папа московского рока, живет недалеко от Ленинского проспекта с молодой женой и двумя малышами и тоже ездит на огромном «Бьюике» цвета изумруда, разваливающейся колымаге середины 70-х. Сейчас он признан, вполне респектабелен, хотя и не лишен замашек задиры-эгоцентрика. «Я находился в привилегированном положении: мой дядя, танцор в фольклорном ансамбле Моисеева, часто ездил на Запад (тогда это была редчайшая возможность) и привозил оттуда настоящие пластинки. Я начал их имитировать лет в двенадцать: ставил диски и пел вместе с Пресли и прочими. Когда мне было тринадцать, я пошел в студию „звуковых писем" на улице Горького и записал там „Тутти-фрутти" Литтл Ричарда. До сих пор эта штука где-то у меня валяется. Но рок-н-ролл не был для меня всем. Я учился в музыкальной школе, и там мы слушали Шаляпина и Карузо, пели Шуберта и Баха. Дома я „попугайничал" не только с американских хитов, но и подпевал Леониду Утесову и даже Клавдии Шульженко...
