«Апокалипсис» требовал от художника фантазии и воображения, и он с интересом писал огненные реки и смерчи, вавилонских блудниц на семиглавых чудовищах, крылатых скорпионов и рычащих львов, четырех всадников, несущих человечеству мор, глад и смерть, и чтоб слышны были громы небесных битв и трубный глас ангелов, оседлавших фантастических чудищ. Холодные, сумрачные тона должны были воссоздать ужасающую атмосферу неминуемого конца света, но в самой неуемной изобретательности художника ощущалась такая радостная увлеченность созиданием чего-то невиданного, что потрясенному зрителю безысходные откровения Иоанна Богослова начинали казаться народной сказкой, страшной, тревожной… и «ненастоящей».
Столь же свободно и непосредственно отдается Захарий потоку воображения в «Страшном суде», представленном на этот раз не в единой композиции, а в последовательности заключенных в квадратах отдельных сцен: в огненной реке плывут и тонут грешники, все виды адских мук уготованы им в преисподней торжествующими чертями. Художнику важнее всего было передать физическое и моральное уродство грешников, ужас и боль, исказившие их лица гротескными гримасами. Поскольку сюжет не только дозволял, но и предполагал изображение наготы, Захарий пишет жертв Страшного суда обнаженными, а явную нехватку опыта, знаний и навыков восполняет экспрессивной выразительностью контуров и жестов корчащихся в геенне огненной, старательным подчеркиванием анатомических деталей и подробностей. И эта наивная, исполненная глубокой веры убежденность художника в реальности созданного его кистью мира переводит евангельскую тему в иной план, сливающий легенду и жизнь в нерасторжимое единство.
Иные качества открываются в изображениях евангельских притч о милосердном самаритянине, богаче и бедном Лазаре, лепте вдовицы, фарисее и мытаре, блудном сыне и других. Драматизм ситуаций смягчается более успокоенными интонациями, ровными и плавными ритмами несколько торжественного и возвышенного повествования. Где только открывалась возможность ввести в него живую природу, причем не просто как условное обозначение места действия, а пейзаж как самоценный жанр, носитель образного и эмоционального начала, Захарий не упускал ее. Возникают широкие эпические панорамы, имеющие первостепенное значение в воплощении замысла; многие фрагменты воспринимаются завершенными «чистыми» пейзажами, в которых усматривается один из важнейших истоков будущей болгарской пейзажной живописи, ее предыстория. «…Природа, которую Захарий Зограф постоянно изображает в росписях, — утверждает Е. Львова, — играет очень важную роль в его искусстве. Это не плоскостный, абстрактный фон, а некая в общем контексте тема, сопровождающая основной сюжет и эмоционально окрашивающая каждую сцену» [48, с. 79]. В росписи вкраплены крупные, яркие цветы, напоминавшие художнику луга и поля Болгарии, в которых он видел символ жизни и плодородия; вдоль аркады — орнаментальный пояс «перьев», цветочных гирлянд и букетов, в которых без труда просматривались чисто самоковские мотивы. В этих сценах, равно как и в композициях богородичного цикла, Захарий, как никогда ранее, самозабвенно и увлеченно отдается завораживающей, колдовской власти цвета. В одних сценах он аранжирует холодноватые, почти акварельно нежные и прозрачные тона — блекло-зеленые, голубые, лимонные; в других цвет теплый, густой, насыщенный: розово-красное, пурпур, индиго, оливковое, оранжевое… Соединяясь то в будоражащих контрастах, то в мягкой и сглаженной гармонии, цвет как бы обретает энергию воплощенной в цветопластику образной мысли, а в целостности своей все это порождает личный и неподражаемый стиль художника.
Работа шла споро: за год с небольшим Захарий исполнил около шестидесяти композиций, включавших несколько сот фигур, уже не говоря о животных, архитектуре, пейзажах, орнаментах. Из Карея и монастырей приходили игумены, эпитропы, иноки посмотреть на росписи болгарского зографа, многие просили написать для них иконы или обновить церковные стенописи, а многочисленные ктиторы, паломники, богомольцы, торговцы разносили его известность далеко по балканским землям. Неравнодушный к славе, Захарий был доволен, но подлинную радость он испытывал лишь в редкие минуты внутренней раскрепощенности, полного и свободного претворения в цвете и линиях своих мыслей, чувств, своих понятий о жизни и красоте. Эти мгновения ему довелось пережить при создании самой «захариезографской» из всех афонских росписей — «Второго пришествия».
Рай небесный художник представил в виде замечательного, заботливо ухоженного сада с кипарисами и цветниками. Посреди — огромный, неправдоподобно прекрасной архитектуры четырехъярусный дворец с открытыми аркадами, лестницами, эркерами, тремя воротами во всю высоту фасада и отверстиями, из которых вытекают означенные надписями реки Фисон, Геон, Тигр и Евфрат. В саду еще два подобных дома, у врат рая, как положено, апостол Петр, наверху библейские праотцы Исаак, Авраам и Иаков, еще выше богоматерь и парящие ангелы, в куполе патриархи и пророки. Среди райских кущ сидят, гуляют и тихо беседуют праведные души в белоснежных хитонах; вот Адам и Ева, вот в недрах земли отверзаются гробы с восстающими из них мертвецами, ангелы с копьями наперевес повергают в панику адскую нечисть, а в раю благоухают цветы и вечнозеленые деревья…
И столько в этой картине «рая» непосредственности и свежести чувства, столько безграничной и незамутненной радости бытия, не того, а этого бытия! На кончике «неумелой» кисти самоковского зографа теплилась выстраданная его народом, по-детски чистая и наивная мечта о жизни, исполненной добра, любви и красоты, и поведать о ней он мог лишь на языке народной живописи.
Завершив работу, Захарий слева от главного входа в церковь окружил цветочками рамку и начертал в ней по-гречески: «Расписывается святой притвор щедрым иждивением всепреподобного архимандрита Кира Вениамина Лаврского, рукой Захария Христова из Самокова в 1852 месяце июне».
Ниже маленькими, но четкими буквами по-болгарски: «Изображается настоящий нартекс рукою Захария Христовича Живописца самоковца болгарина».
Шел уже семнадцатый месяц работы Захария на Афоне, работы трудной, напряженной, изнуряющей; то, что предстояло сделать трем зографами за три года, он сделал один и за полтора. Пора было возвращаться домой.
Письма из Самокова редки, да и говорилось в них больше о делах семейных, но в рассказах болгарских паломников слышались тревоги и ожидания надвигающихся потрясений. В Бухаресте, Брашове, Белграде росла и крепла болгарская политическая эмиграция, в самой Болгарии действовали четы гайдуков, то здесь, то там вспыхивали волнения, ширилось движение за церковную независимость. Даскалы и поэты все еще скрещивали копья в битвах за народное просвещение, открывались новые школы, молодежь устремлялась за наукой в Россию, но в воздухе ощущались предгрозовые разряды.
Захария тянуло домой. Всего сорок третий год пошел художнику, но сейчас он чувствовал себя много старше своих лет — умудренным жизнью, усталым, истощившим казавшийся неисчерпаемым запас молодых сил. Он знал себе цену, знал, что лаврские росписи исполнены в полную меру его таланта и что не многие современные зографы могут поспорить с ним. Признание афонской братии тешило его самолюбие, но если раньше настоятельные просьбы и заказы таких знатных обителей, как Зографский и Хилендарский монастыри, он счел бы за великую честь, то ныне они казались тягостной повинностью.
Выговорив позволение закончить иконы дома (а всего по договору с лаврой он должен написать четыре больших, «царских», и пятьдесят меньших, «апостольских», образов, и это не считая икон для Преображенской церкви подворья Зографского монастыря в Карее), Захарий собрался в обратный путь. Игумен Илларион предлагал большую и выгодную работу в Зографском монастыре, уговаривал, убеждал, говорил о престиже болгарского зографа и болгарской обители, но Захарий решил не откладывать отъезда. Вероятно, он все-таки намеревался вернуться и потому оставил в Зографском монастыре некоторые вещи, кисти, краски.
Сборы были недолги: золотые монеты — мало ли что случается в эти неспокойные времена — укрыл в полый внутри посох, бережно завернул в тряпицу драгоценное приобретение — купленную на Афоне за триста грошей Библию, изданную в Нюрнберге в 1712 году и украшенную многими превосходными гравюрами Каспара Люкена, кое-какие пожитки и припасы — вот и все.
Истосковавшись по дому, в дороге — даже в Пловдиве, где его ожидали друзья молодых лет, — не задерживался. Вот уже радуют душу окрестные поля и виноградники, чуть тронутые сентябрьской желтизной, горные пастбища и вершины Мусала, Мальовница, гора Шишмана, самоковчанки в темных платьях, красных фартуках и белых рубахах с широкой каймой вышивки на рукавах — и дым очага над черепичной кровлей его дома… «Прибыли двадцать дней назад со Святой Афонской горы, — сообщает он 10 октября Неофиту Рильскому, — где находился семнадцать месяцев в Великой Лавре…» И вновь острая, щемящая тоска по единственному, быть может, на свете близкому человеку: «Вы живой голос, дай-то боже».
