Я попала в эту картину случайно. Съемки шли точно по графику. Вся обстановка работы, ее стиль – новые лица, какие-то неожиданности, приемы в посольстве, где нам были так рады наши люди, – все это заставляло нас всех быть сосредоточенными. Работа подвигалась хорошо. Григорий Васильевич был доволен. А Любовь Петровна бывала тронута тем особенным восторгом, которым окружали ее появление. На студии, на концертах ее засыпали цветами. Конечно, она давно привыкла к своему огромному успеху, но пражане превосходили всех в желании выразить ей свою любовь и восхищение.
И вот однажды…
Вспоминаю короткий, но очень страшный эпизод нашей работы над «Весной». Вся группа, занятая в тот день на съемках, была одета, загримирована, стоял свет, все были на месте. Не приехали только Орлова, Александров и Черкасов. Это было невероятно.
Григорий Васильевич и Любовь Петровна никогда не опаздывали ни на одну минуту. Значит, что-то случилось. Мы не знали, что все они уже в больнице, что произошла автомобильная катастрофа. Наконец приехал Григорий Васильевич. Он рассказывал обо всем, что произошло, с невообразимым хладнокровием. Было страшно слушать, кто-то плакал. В. Телегиной стало дурно.
Мне не вспомнить сейчас подробности этой катастрофы. В больнице оказались Черкасов и Орлова. Через час я была уже там. Меня впустили к Черкасову. Он лежал на койке громадный, с перебинтованной головой. Один глаз и половина лица были открыты. Синяки и ссадины заклеены пластырем. Говорил он глухо, через марлю. Видя мое волнение, старался успокоить меня: конечно, могло быть еще хуже. Он хотел рассказать, как все было, но я ему не позволила.
Любовь Петровну я увидела лишь через несколько дней – уже в гостинице. Она лежала в постели очень бледная, но не изменившаяся. Не улыбалась – ей было больно двигать губами. И все же спрашивала, как идут дела на студии. Я ей сказала, что работа продолжается, снимают сцены, где она и Черкасов не заняты, что ему уже лучше, часть головы разбинтована, сняты некоторые швы.
Потом врачи позволили Черкасову работать по нескольку часов в день. Его брали в кадр то со спины, то сбоку: лицо даже под гримом еще нельзя было снимать.
Однажды, уже через несколько дней после автомобильной катастрофы, Александров слишком резко поднял руку, указывая что-то осветителю, и громко вскрикнул. К нему подбежали, подхватили. И хотя он довел съемку до конца, его отвезли в больницу. Там выяснилось, что у него трещина в ключице. Пришлось и ему лечиться. Но он скоро вернулся к работе, хотя резких движений теперь избегал.
А тут и Любови Петровне разрешили сниматься. Было просто счастьем видеть всех такими же бодрыми и деятельными, как всегда. Картину сняли в срок, она вышла на экраны. Ее и сейчас смотрят зрители разных поколений.
К тому, что сказано многими о Любови Петровне, о ее человечности, трудолюбии, нужно прибавить еще свидетельство о ее мужестве, о силе духа.
Одна девочка недавно сказала мне: «У Орловой удивительная улыбка, я думаю, что это в кино так специально красиво снимают, для экрана. А как в жизни было, по-правдашнему?» Я рассказала этой Вике (ей 14 лет, и она, как все девочки, больше всего любит кино), что улыбка Любови Орловой несколько десятилетий сияла во всех городах и селах нашей страны, покоряя сердца. У каждого человека, говорила я этой девочке, есть своя улыбка. Природа позаботилась, чтобы у Любови Орловой была именно такая улыбка, которой радовались люди и улыбались в ответ. Еще я сказала ей, что у нашего киноискусства появилось очень много друзей в других странах благодаря картинам, где улыбалась Любовь Орлова. Я рассказала Вике, что однажды (это было в гостях у А. Н. Толстого) Иван Семенович Козловский со свойственным ему остроумием характеризовал каждого из присутствовавших писателей, ученых, актеров. Когда вошла Любовь Петровна, он сказал: «Собственно говоря, можно было бы погасить все свечи – улыбка Орловой способна осветить этот зал».
Я нашла в своем ящике тоненькую серую книжечку, вернее, тетрадку в жестком переплете. И с удивлением узнала ее. Оказывается, это мой дневник 45-го года. Написано торопливым мелким почерком: мало места. Стала разбирать с большим интересом.
Оказывается – опять едем. Война кончилась. Куда же мы отправляемся?
Наша бригада артистов едет в Германию, в Берлин, для выступлений перед советскими воинами на Октябрьских торжествах.
21–28 сентября
Пути, разъезды, бесконечные стоянки, отцепляют, перецепляют, всю ночь вагон ползает по всем стрелкам, еле гремит, валится от толчков, а утром тот же пейзаж, та же разбитая платформа.
Проехали Вильнюс. Дождь. Не вышли даже из вагона. Подъезжаем к Кенигсбергу. Дождь, солнце, снова ливень, и так весь день.
29 сентября
Кенигсберг. Первое, что увидели, – открытую платформу товарного поезда, на платформе картофель, на картофеле узбек. Дождь, солнце, снова дождь, грязь невылазная, худенькие бледные детки разных возрастов бродят между вагонами, у каждого в руках мисочки или бидончики. Солдаты наливают туда суп или кашу. Солдат выходит из вагона, говорит обеспокоенно: «А что это Эльза сегодня не приходила?»
30 сентября
Ездили в город. Это очень далеко. Все разбито настолько, что нельзя себе представить, как это было раньше. Подъехали к старой крепости. За решеткой видно, как там работают немцы, которые там живут. Стоило разрушить весь мир, чтобы у себя в крепости сидеть за решеткой. Подошла и рассматривала в упор, как обезьян. Очень красивый немец, высокий, с правильными чертами «арийца», с красивыми светлыми волосами, стоял, заложив руки в карманы, и смотрел на нас очень спокойно и долго. Пока выясняли с комендантом, пойдем ли мы внутрь, подошли еще несколько человек, стали просить папиросы. Мы не дали и уехали.
Открылся памятник героям. Очень некрасивое сооружение. Обелиск. Дождь проливной, спрятаться некуда. Снова солнце. Обсыхаем. Странный климат. Говорят, что это так и надо – тут море и много влаги. Обсохли.
Едем домой.
Опять развалины, развалины. Сиротливо выглядят на третьем этаже на голубой кафельной стене ослепительно белые писсуары.
Вечером концерт, на который является за кулисы масса москвичей, приехавших на открытие памятника.
2 октября
Перелет Кенигсберг – Берлин. Кошмар и ужас, но недолго, 2 ч. 20 мин. Укачало вполне. 3 часа ехали с аэродрома через ночной Берлин. Все нереально. Такой величественный, темный, страшный немецкий разрушенный город. Колонны, гербы, статуи на карнизах высоких разбитых дворцов, статуи внизу среди груд щебня, искореженных железных конструкций. Парки, дворцы, триумфальные арки и снова развалины, руины, и так мы пролетали мимо, мимо, пока не проехали Потсдам и дальше по изумительной дороге приехали в Бабельсберг, это пригород в 36 км от Берлина.
4, 5, 6 и т. д. октября
На берегу озера живем в виллах. Уезжаем на концерты и снова возвращаемся. Идем в столовую и обратно. Сосны, осень, листья на дорожках парков, все утопает в зелени и осенних цветах. Порыжели платаны, красные клены и виноград, который обвивает все стены и лезет прямо в окно по стеклу.
Живем как будто в Малаховке или в Суханове. Невозможно себе представить, что где-то Берлин рядом.
9 октября
Были в Берлине, проделали весь ритуал: смотрели колонну Победы. Купили открытки (немец, который их продавал, с особенным деловым удовольствием указывал на снимки, подчеркивая: «Ja, das ist ganz kaputt»[14], ибо на снимках был уже разрушенный современный рейхстаг, и это стоило 20 марок, и рядом продавали еще целый старый Берлин, и он стоил вдвое дешевле). После мы были в этом рейхстаге – действительно это «ganz kaputt».
Бедный Барбаросса валялся на дороге, приходилось наступать ему на что попало. Больше всего в рейхстаге поражают надписи. Нет ни одного местечка, где бы их не было. Нельзя себе даже представить иногда, сколько нужно было изобретательности и смелости, чтобы забраться под купол или на наличник окна и там оставить свой автограф. И это совсем не смешно, а почему-то очень волнует. И мы стали метаться в поисках хоть маленького местечка. Мне удалось втиснуться между артиллеристом Алексеевым и капитаном 3-го ранга Бутенко.
На улицах масса народу. Ко всему этому невозможно привыкнуть. Все удивительно, все это – «не может быть». Глаза немцев – в них страшно смотреть: они какие-то пустые, а в них боль, ужас, недоумение, тупость, смущение. Все движется, мечется, но как будто все это движется бессмысленно. Велосипедисты на всех дорогах. Они, как муравьи, тащат на себе все: огромные тюки, детские корзиночки, которые специально прикреплены к рулю или к багажнику, а в них бесстрашно сидят дети лет двух-четырех.
