Работа в "Аркадии" имела для меня еще одно хорошее последствие. Однажды туда пришла большая группа американцев, делегация представителей методистской церкви, а также деятелей культуры и просвещения штата Оклахома. Им очень понравилось в русском джаз-клубе, тем более, как выяснилось впоследствии, в Оклахоме таких клубов нет и многие из гостей, особенно представители американской молодежи, вообще впервые слушали джаз в клубной обстановке. Руководитель делегации с российской стороны, Вера Беляк, представила меня американцам, после чего у них возникла идея пригласить меня в Оклахому, в местный университет провести короткий курс обучения, или "мастер-класс", на джазовом факультете. И вот, после несложных оформлений, я отправился в Оклахому авиарейсом по маршруту: Москва - Хельсинки - Нью-Йорк - Коламбус - Сен Луис - Финикс - Талса, и оттуда на машине в Оклахома-Сити. Когда я добрался-таки до места, меня сперва поселили в кампусе, вместе со студентами, а позднее я перебрался жить в дом самого президента университета, но студенческий быт успел понаблюдать. Питался я в университетской столовой со шведским столом, с пищей, не уступающей по ассортименту курортам Турции или Греции.
К первой вводной лекции по параллельной истории развития мелодики, ритмики и гармонии в джазе я отнесся серьезно, не предполагая, что несколько перебрал по сложности, хотя лекция предназначалась для профессуры, а не для студентов. Методологический и теоретический аспекты знаний о джазе, как мне показалось, для американцев не представляют интереса, у них преобладает практический подход ко всему. Профессорами факультета оказались довольно молодые люди с академическим музыкальным образованием и небольшой практикой исполнительства в области джаза. Постепенно я близко познакомился со всеми, так как они по очереди курировали меня в смысле питания и развлечений. У них заранее был составлен график общения со мной. Все они оказались искренними и доброжелательными людьми. Насколько я понял, главное, чему учат на таком факультете, это играть по нотам в большом оркестре. Когда речь зашла о главном, об импровизации, то выяснилось, что по-настоящему этим никто там не занимается, то есть ничего не показывает, не объясняет. Вместо этого имеется масса литературы, где напечатаны списанные кем-то импровизации великих мастеров - Паркера, Колтрейна. Когда я объяснил студентам, что научиться можно, только списывая с магнитофона и анализируя все самому, по крупицам, они как-то с недоверием отнеслись к этому, уж больно они были избалованы предоставленными им возможностями.
Помимо занятий со студентами джазового факультета Университета в Оклахоме, в моем расписании были предусмотрены выступления на субботних и воскресных службах в местных методистских храмах. В этом штате главенствующей является методистская церковь, представляющая один из видов протестантства. Здесь в храмах нет никакой роскоши, нет икон и вообще никаких изображений, кроме креста. Служба имеет форму беседы или проповеди на современном языке, понятном всем. Сначала я не совсем представлял себе свою роль, уж очень не вязалась игра на саксофоне с церковной службой в православной ортодоксальной церкви. Оказалось все очень просто. За час до начала утренней службы меня привезли в храм, представляющий собой грандиозное сооружение современной архитектуры, с залом на пять тысяч человек, оборудованным телевизионной техникой. С местным органистом-пианистом мы наметили, что будем играть и уточнили аккорды. Как сейчас помню, это была известная джазовая баллада "Angel Eyes". В программках, издающихся к каждой службе, было указано мое имя в рубрике "сегодняшний гость". Мое выступление предполагалось где-то ближе к концу службы, а пока я сидел вместе с хором и пытался петь со всеми по нотам, которые мне выдали. Затем главный проповедник представил меня, как музыканта из великой христианской страны - России, где вера долгое время была под запретом, так же, как и джаз. Он призвал помолиться за меня, и вот пять тысяч прихожан в безмолвии сделали это, после чего я исполнил обычную американскую мелодию на своем саксофоне. Я играл ее и раньше сотни раз у себя дома, но сейчас я чувствовал нечто абсолютно новое, понимая, что не нарушаю никаких идеологических норм и, главное, не совершаю ничего греховного. Я еще раз убедился в том, что если твои помыслы чисты, то есть направлены к Богу, ты можешь играть что и где угодно. Все остальное ханжество. Ведь вся история джаза, блюза, ритм-энд-блюза, музыки "соул" и "фанки" пронизана обвинениями этих жанров в причастности к дьяволу, даже в протестантской среде. Рок-опера "Jesus Christ Superstar" тоже сперва была предана анафеме католической церковью, и лишь позднее - признана как богоугодная и чуть ли не канонизирована.
После окончания службы меня попросили не уходить, поскольку, согласно традиции, огромная очередь из прихожан выстроилась для того, чтобы каждый мог лично сказать мне что-то. Подходившие люди просто жали мне руку, или коротко благодарили. Некоторые давали какие-то записки и даже дарили библии. Многие говорили, что они плакали, а один громадный старый фермер с морщинистым, как вспаханное поле, лицом, наклонился ко мне и заговорщически сказал: "Эй парень, я знаю, ты много слушал Чарли Паркера!" Он как бы давал понять, что кроме нас с ним ни о каком Паркере здесь никто не слышал, что вполне соответствовало действительности - Оклахома, как, впрочем, и большинство других штатов, совсем не джазовое место. Участие в службах методистской церкви помогло мне понять еще одну простую вещь. Американцы приходят в храм не столько просить у Бога прощения или помощи в трудную минуту, сколько просто сказать спасибо за все хорошее, что они имеют за свой честный труд и праведную жизнь. Поэтому и настроение на такой службе, как на праздничном концерте. Кстати, в обычные дни, вечерами, протестантские храмы часто функционируют как концертные площадки, где я и выступал позднее с местными музыкантами. Недолгое пребывание в Оклахоме дало мне, бывшему "штатнику" многое в понимании Америки. Одно дело - "Серенада Солнечной долины", голливудская мечта, другое - одноэтажная провинция с населением, живущим совершенно иначе, чем в Нью Йорке или в Калифорнии.
В студенческой столовой на меня неожиданно набросились две русские девчужки из Воронежа, прибывшие учиться в Университете Оклахома-Сити. По их лицам я понял, что им тут не сладко, и причина оказалась простой. Им скучно, они поняли, что теряют время, поскольку на математическом факультете программа первого курса соответствует, по их словам, уровню нашего девятого класса. Но дело здесь не в уровне знаний. В результате, американские студенты получают очень глубокие знания, но в крайне узком диапазоне. Грубо говоря, Америка - страна узких специалистов, и особенно это чувствуется в области культуры - литературы, музыки, живописи, кино. Кажется нелепым несоответствие высокого уровня цивилизации и однобокости образования, отсутствия знаний и интереса к истории и культуре других континентов и стран. Особенный американский патриотизм и породил специфическую ограниченность интереса к другому миру. Это стало причиной того, что в некоторых ситуациях американцы воспринимаются, как марсиане, или наоборот чувствуешь, что ты для них что-то в роде марсианина. Тем не менее, сознаюсь, в какой-то момент пребывания в Оклахоме у меня мелькнула мысль: "Эх, не остаться ли мне тут учить их джазу, среди интеллигентных и доброжелательных людей, жить в прекрасной экологии, питаться первоклассными продуктами, купить домик и Кадиллак?". Ведь сделали же так многие из наших, и сын Хрущева, и Женя Евтушенко, и Веня Смехов, и Виталий Коротич и Максим Дунаевский, и масса других. Поэтому мысль была вполне реальной, прояви я некоторые усилия на получение "грин-кард", то есть вида на жительства с правом на работу. Но как только я представил себе, что придется задержаться здесь еще хотя бы на две недели, то понял, что это все пустое. На самом деле, я как бы привязан к тому месту, где родился и вырос, привязан мощными энергетическими нитями. Жить могу только в Москве.
Даже не знаю, как назвать эту привязанность, но слово патриотизм, пожалуй, не подходит. В прежние времена, когда в нас с детства впихивали советский патриотизм, базировавшийся на идеологии, все равно всем становилось ясно, что что-то здесь не так. Несмотря на постоянное воздействие пропаганды и особенно таких замечательных песен, как "Эх, хорошо в стране советской жить!" мы, взрослея, понимали, что живем не в самой счастливой стране, что от нас пытаются скрывать то, как живут в других странах. Из-за этой лжи сознание раздваивалось. Ты оставался патриотом какой-то гипотетической России, одновременно испытывая неприязнь к советскому дутому патриотизму. Было противно, когда из всего, скажем из любого успеха советских спортсменов на международных соревнований делались политические выводы о преимуществе советской системы. Признаюсь, иногда даже хотелось, чтобы наши хоккеисты проиграли чехам, чтобы только не слышать этих неестественно истерических воплей патриота-комментатора - "Гооооо-л!". Сейчас, слава Богу, болеем только за своих, и пока без политической окраски. Кстати, в ответ на повсеместное утверждение "Советское - значит лучшее", наша интеллигенция откликнулась тогда замечательными шутками, типа: "Советские часы - самые быстрые в мире!" или "Советский паралич - самый прогрессирующий в мире!".
