Виссарион Белинский - Русская литературная старина

Нет ничего приятнее, как созерцать минувшее и сравнивать его с настоящим. Всякая черта прошедшего времени, всякий отголосок из этой бездны, в которую всё стремится и из которой ничто не возвращается, для нас любопытны, поучительны и даже прекрасны. Как бы ни нелепа была книга, как бы ни глуп был журнал, но если они принадлежат к сфере идей и мыслей, уже не существующих, если их оживляют интересы, к которым мы уже холодны, – то эта книга и этот журнал получают в наших глазах такое достоинство, какого они, может быть, не имели и в глазах современников: они делаются для нас живыми летописями прошедшего, говорящею могилою умерших надежд, интересов, задушевных мнений, мыслей. Вот почему всякая книга, напечатанная у Гари, Любия и Попова гуттенберговскими буквами, в кожаном переплете, порыжелом от времени, возбуждает всё мое любопытство; вот почему, увидевши где-нибудь разрозненные номера «Покоющегося трудолюбца», «Аглаи», «Лицея», «Северного вестника», «Духа журналов», «Благонамеренного» и многих других почивших журналов, я читаю их с какою-то жадностию и даже упоением. Не худо иногда напоминать старину в пользу и поучение настоящего времени; не худо, к слову и кстати, воскрешать черты прошедшего, иногда для смеха, а иногда и для дела. Недавно попались мне в руки две старинные книги. Одну из них я знал когда-то наизусть: это знаменитая трагедия Сумарокова «Димитрий Самозванец»;[2] другую увидел в первый раз: это перевод Шекспирова «Юлия Цезаря», сделанный прозою в 1789 году,[3] то есть почти за пятьдесят лет назад, когда на Руси о Шекспире знали меньше, чем теперь о китайских и индийских поэтах, и когда в самой Европе этот венчанный царь поэтов почитался за пьяного дикаря и варвара.[4] Как первая книга показывает, что и в старину было не меньше нынешнего этих посредственных голов, этих жалких рутиньеров, которые не боятся ходить только по избитым и протоптанным дорогам и верят на слово то г. Вольтеру, то г. Буало, так вторая книга показывает, что и в старину были головы светлые, самостоятельные, которые не почитали за пустой призрак своего ума и чувства, данного им богом, которые своему уму и чувству верили более, нежели всем авторитетам на свете, любили мыслить по-своему, идти наперекор общим мнениям и верованиям, вопреки всем господам Вольтерам, Буало, Баттё и Лагарпам, этим грозным и могущим божествам своего времени. Такие факты драгоценны для души мыслящей и сердца чувствующего, и их должно откапывать в пыли прошедшего и показывать настоящему. Поэтому-то мы представляем здесь «предисловия» из обеих книг, как пресловутому «Димитрию Самозванцу», трагедии Александра Сумарокова, так и к переводу «Юлия Цезаря» безвестного переводчика. Первое покажет нам в Сумарокове плохого литератора, бездарного и самохвального стихотворца, бессильного и ничтожного мыслителя в деле искусства, хотя, в то же время, человека с здравым смыслом и благородным образом суждения в обыкновенных предметах человеческой мысли;[5] а второе покажет человека, который, своими понятиями об искусстве, далеко обогнал свое время и поэтому заслуживает не только наше внимание, но и удивление. Здесь заметим кстати, что его перевод сделан, кажется, с французского, изданного в 1776 году, под титулом: «Chakespeare traduit de l'Anglois, dedie au roi. Paris. 1777».

Вот предисловие Сумарокова к «Димитрию Самозванцу»:

Слово Публика, как негде и г. Вольтер изъясняется, не знаменует целого общества; но часть малую оного: то есть людей знающих и вкус имущих. Естьли бы я писал о вкусе Дисертацию; я бы сказал то, что такое вкус, и изъяснил бы оное; но здесь дело не о том. В Париже, как известно, невежд не мало, как и везде; ибо вселенная по большой части ими наполненна. Слово чернь принадлежит низкому народу: а не слово: Подлой народ; ибо подлой народ суть каторжники и протчие презренные твари, а не ремесленники и земледельцы. У нас сие имя всем тем дается, которые не дворяня. Дворянин! великая важность! Разумной священник и проповедник Величества Божия, или кратко Богослов, Естествослов, Астроном, Ритор, Живописец, Скульптор, Архитект и протч., по сему глупому положению члены черни. О несносная дворянская гордость, достойная презрения! Истинная чернь суть невежды, хотя бы они и великие чины имели, богатство Крезово, и влекли бы свой род от Зевса и Юноны, которых никогда не бывало, от сына Филиппова победителя или паче разорителя вселенныя, от Июлия Цесаря, утвердившего славу римскую, или паче разрушившего оную. Слово Публика и тамо, где гораздо много ученых людей, не значит ничево. Людовик XIV дал Парнасу золотой век в своем отечестве: но по смерти его вкус мало-помалу стал исчезать. Не исчез еще; ибо видим мы оного остатки в г. Вольтере и во других Французских писателях. Трагедии и комедии во Франции пишут, но не видно еще ни Вольтера, ни Молиера. Ввелся новый и пакостный род слезных комедий: ввелся там; но там не исторгнутся семена вкуса Расинова и Молиерова: а у нас по Теятру почти еще и начала нет; так такой скаредной вкус, а особливо веку Великия Екатерины не принадлежит. А дабы не впустить оного, писал я о таковых драмах к г. Вольтеру: но они в сие краткое время вползли уже в Москву, не смея появиться в Петербурге: нашли всенародную похвалу и рукоплескание, как скаредно ни переведена Евгения и как нагло Актриса под именем Евгении Бакхаиту ни изображала; а сие рукоплескание переводчик оныя драмы, какой-то подьячий, до небес возносит, соплетая зрителям похвалу и утверждая вкус их. Подьячий стал судиею Парнаса и утвердителем вкуса московской публики! – Конечно скоро преставление света будет. Но не уже ли Москва более поверит подьячему, нежели г. Вольтеру и мне: и не уже ли вкус жителей Московских сходняе со вкусом сево подьячего! Подьячему соплетать похвалы вкуса Княжичей и Господичей Московских, толь маловместно, коль непристойно лакею, хотя и придворному, мои песни, без моей воли, портить, печатать и продавать, или против воли еще пребывающего в жизни автора портить ево Драмы, и за порчу собирать деньги, или съезжавшимся видеть Семиру, сидеть возле самого оркестра и грызть орехи, и думати, что когда за вход заплачены деньги в позорище, можно в партере в кулачки биться, а в ложах расказывати истории своей недели громогласно, и грызть орехи; можно и дома грызть орехи: а публиковать газеты весьма малонужные можно и вне теятра; ибо таковые газетчики к тому довольно времени имеют. Многие в Москве зрители и зрительницы не для того на позорища ездят, дабы им слушать не нужные им газеты: а грызение орехов не приносит удовольствия, ни зрителям разумным, ни актерам, ни трудившемуся во удовольствие Публики автору: ево служба награждения, а не наказания достойна. Вы, путешествователи, бывшие в Париже и в Лондоне, скажите! грызут ли там во время представления Драмы орехи; и когда представление в пущем жаре своем, секут ли поссорившихся между собою пьяных кучеров, ко тревоге всего партера, лож и Теятра. Но как то ни есть: я жалею, что я не имею копии с посланного к г. Вольтеру письма, быв тогда в крайней расстройке, и крайне болен, когда Князь Козловской отъезжавший к г. Вольтеру по письмо ко мне заехал: я отдал мой подлинник ниже ево на бело переписав; однако ответное письмо сего отличного автора и следственно и отличного знатока несколько моих вопросов заключает: что до скаредной слезной комедии касается. А ежели ни г. Вольтеру ни мне кто в этом поверить не хочет; так я похвалю и такой вкус, когда щи с сахаром кушать будут, чай пити с солью, кофе с чесноком: и с молебном совокупят панафиду. Между Талии и Мельпомены различие таково, каково между дня и ночи, между жара и стужи, и какая между разумными зрителями Драмы и между безумными. Не по количеству голосов, но по качеству утверждается достоинство вещи: а качество имеет основание на истине.

Вот предисловие к переводу «Юлия Цезаря»:

При издании сего Шекеспирова творения почитаю почти за необходимость писать предисловие. До сего времени еще ни одно из сочинений знаменитого сего Автора не было переведено на язык наш; следственно и ни один из соотчичей моих, не читавший Шекеспира на других языках, не мог иметь достаточного о нем понятия. Вообще сказать можно, что мы весьма незнакомы с Английскою Литературою. Говорить о причине сего почитаю здесь не кстати. Доволен буду, естьли внимание читателей моих не отяготится и тем, что стану говорить собственно о Шекеспире и его творениях.

Автор сей жил в Англии во времена королевы Елисаветы и был один из тех великих духов, коими славятся веки. Сочинения его суть сочинения драматические. Время, сей могущественный истребитель всего того, что под солнцем находится, не могло еще затмить изящности и величия Шекеспировых творений. Вся почти Англия согласна в хвале, приписываемой Мужу сему. Пусть спросят упражнявшегося в чтении Англичанина: каков Шекеспир? – Без всякого сомнения будет он ответствовать: Шекеспир велик! Шекеспир неподражаем! Все лучшие Английские Писатели, после Шекеспира жившие, с великим тщанием вникали в красоты его произведений. Мильтон, Юнг, Томсон и прочие прославившиеся творцы пользовалися многими его мыслями, различно их украшая. Немногие из Писателей столь глубоко проникли в человеческое естество, как Шекеспир; немногие столь хорошо знали все тайнейшие человека пружины, сокровеннейшие его побуждения, отличительность каждой страсти, каждого темперамента и каждого рода жизни, как удивительный сей живописец. Все великолепные картины его непосредственно натуре подражают; все оттенки картин сих в изумление приводят внимательного рассматривателя. Каждая степень людей, каждый возраст, каждая страсть, каждый характер говорит у него собственным своим языком. Для каждой мысли находит он образ, для каждого ощущения выражение, для каждого движения души наилучший оборот. Живописание его сильно, и краски его блистательны, когда хочет он явить сияние добродетели, кисть его весьма льстива, когда изображает он кроткое волнение нежнейших страстей: но самая же кисть гигантскою представляется, когда описывает жестокое волнение души.