Виссарион Белинский - Прокопий Ляпунов, или Междуцарствие в России…

Почти десять лет прошло с того времени, как появился в свет роман «Князь Скопин-Шуйскнй», до настоящей минуты, когда появляется продолжение этого романа: «Прокопий Ляпунов, или Междуцарствие в России». Десять лет – много времени, особенно для русской литературы – это почти целый век для нее! В самом деле, какой огромный шаг вперед сделала наша литература! как изменился вкус нашей публики в продолжение этих десяти лет! Кинем беглый взгляд на тогдашнее состояние русской литературы. В 1830 году явился «Юрий Милославский»{1}, в 1831 – «Рославлев» г. Загоскина; в этом же году выходят две первые части «Новика»{2}, в 1832 – третья, в 1833 – четвертая; в 1835 году – «Ледяной дом» г. Лажечникова. В эти же пять лет выходят романы: «Поездка в Германию» г. Греча, «Киргиз-кайсак» г. Ушакова, «Дочь купца Жолобова», quasi[1]-куперовский сибирский роман г. Калашникова, «Клятва при гробе господнем» г. Полевого, «Семейство Холмских», «Монастырка» г. Погорельского;{3} г. Вельтман открывает «Кощеем бессмертным» длинный ряд своих археологически-фантастически-аллегорически-поэтических романов;{4} является «Аббаддонна» г. Полевого; выходит вторая часть «Дворянских выборов» и «Шельменко, волостной писарь»{5}, «Были и небылицы» Казака Лугунского; в то же время выпускается полное издание повестей Марлинского; г. Погодин перестает писать повести и издает вместе все написанные прежде; г. Полевой пишет «Живописца», «Блаженство безумия», «Эмму»{6}. Некоторые из этих произведений были очень замечательны для своего временя, и даже в слабейших из них, не исключая ни приторно-сентиментального и скучно-резонерного «Семейства Холмских», ни ложно-идеальных повестей г. Полевого, есть свои хорошие стороны. Вообще, вся эта романическая литература носит на себе отпечаток переходности и нерешительности: в ней виден порыв к чему-то лучшему против прежнего, к чему-то положительному, но только один порыв, без достижения. Из этого не исключаются и «Повести Белкина» Пушкина, изданные в это же время. В то же время, среди всех этих более или менее однородных явлений, возникала совершенно новая романическая литература, которая не имела ничего общего с первою и впоследствии окончательно убила ее, дав всей русской литературе совершенно новое направление. В 1831 году вышла первая, а в 1832 году вторая часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки», в 1835 г. напечатаны «Арабески» и «Миргород», а в 1836 – «Ревизор». Нет нужды распространяться о том, какое огромное влияние имели эти произведения Гоголя на русскую литературу: только действительно слепые или притворяющиеся слепыми могут не видеть и не признавать этого влияния, вследствие которого все молодые писатели пошли по пути, указанному Гоголем, стараясь изображать действительное, а не в воображении существующее общество; из прежних писателей некоторые переменили свое прежнее направление, подчиняясь новому, данному Гоголем; а те, которые не были в состоянии этого сделать, или перестали вовсе писать, или продолжали писать без всякого успеха. Это совершилось в последние десять лет. Гоголь не издавал ничего после «Ревизора» до 1842 года, а дело шло своим чередом, и время лучше всех критиков решило вопрос. «Мертвые души», заслонившие собою все написанное до них даже самим Гоголем, окончательно решили литературный вопрос нашей эпохи, упрочив торжество новой школы.

«Скопин-Шуйский» г-жи Шишкиной явился в 1835 году, когда старая романическая школа уже совершила свой круг, а новая, еще не быв признанною, уже оказывала сильное влияние. Роман г-жи Шишкиной был не без достоинств, особенно для того времени; но он далеко не мог спорить в достоинстве с романами, которые породили его. Проходит десять лет, все изменяется в литературе, как мы уже сказали об этом; журнальные корифеи начала тридцатых годов, «Телеграф» и «Телескоп», – теперь уже не более, как отдаленное воспоминание, «дела давно минувших дней»;{7} даже «Библиотека для чтения», сменившая их, уже дожила до глубокой старости; «Отечественные записки», долго колебавшиеся в своем направлении, наконец вполне овладели им, возмужали и укрепились; обо многом в это десятилетие было переговорено, переспорено, и во многом даже согласились, – словом: все изменилось; но новый роман г-жи Шишкиной, «Прокопий Ляпунов», вышел верным 1835 году, так что, читая его, не веришь 1845 году, выставленному на его заглавии. Теперь этот роман принадлежит к числу тех произведений, которые не производят особенного впечатления, слегка похваливаются, слегка почитываются и скоро забываются. Между тем он не без достоинств: написан правильным и чистым языком; рассказ местами хорош; историческая сторона его показывает основательное изучение истории, – но нет творчески очерченных характеров, нет поэтически верного проникновения в дух и значение исторической эпохи, нет эстетической жизни. Во многом заметен взгляд слишком далекий: так, например, в предисловии сочинительница, в доказательство, что нельзя верить бескорыстию Ляпунова, приводит, что он был дурным мужем и не всегда трезво вел себя, – как будто нельзя быть в одно и то же время и дурным мужем и ревностным патриотом! Без всякого сомнения, быть дурным мужем – не достоинство, а порок; но неужели патриот непременно должен быть ангелом и иметь все добродетели? Если можно быть превосходнейшим мужем и отцом и в то же время вовсе не быть патриотом, почему же нельзя быть дурным мужем и патриотом? Конечно, гораздо лучше быть и хорошим мужем и патриотом вместе; но люди – прежде всего люди, что бы ни говорили на этот счет дамы… Что же касается до нетрезвости, этот порок в тот век не по одной России, но и во всей Европе считался добродетелью мужчины: тогда пили не по-нынешнему и хвалились пьянством, как храбростью. Лучшею оценкою нового романа г-жи Шишкиной могут служит ее собственные слова в предисловии:

Сама нередко удивляюсь, как решилась я писать исторические романы. Много требовалось на это трудов и терпения, много было мне забот и препятствий. Но высокая цель оживотворяла меня. Я считала святым вдохновением, призванием божиим желание пробудить в благородных сердцах любовь к родному, часто заглушаемому иностранными наставниками и не совсем справедливою, но великолепною картиною нерусского образования. Истории должно учиться. Она полезна, необходима. Все это знают, и никто об этом не спорит. Но и приятное развлечение часто необходимо для ума и для сердца. Историю не все читают, не все могут понимать и ценить важность происшествий государственных, но, читая «Ивангоэ», «Юрия Милославского» и им подобные исторические романы, всем приятно, мысленно переносясь в отдаленные века, как будто лично беседовать с людьми знаменитыми, среди семейств их, в их домашнем быту.

Видите ли: романы пишутся для приятного развлечения ума и сердца? «Юрий Милославский», без дальных околичностей, поставлен рядом с «Ивангоэ»?..{8} Этим все сказано… Как действительно приятное развлечение для ума и сердца, «Прокопий Ляпунов» и теперь, конечно, найдет себе читателей и даже почитателей, – чего от всей души желаем мы ему, как роману, написанному с целию, без всякого сомнения, благонамеренною и похвальною. Приводим несколько строк, как образчик рассказа г-жи Шишкиной, местами не лишенного интереса. Дело идет о допросе охотника, подозреваемого в покраже кубка у князя Шуйского. Еще прежде было пытано несколько человек.

Претерпев жестокие истязания, но ни в чем не признавшись, несколько человек лежали окровавленные; глухой их стон и вой их ближних раздирали души (ч. I, стр. 19).

Пропускаем допрос охотника и обращаемся прямо к делу: {9}

Резкий вопль снова смутил Козявкина. Он обернулся и на крыльце у ближней избы увидел нестарую, еще пригожую крестьянку. Узнав мать охотника, он с презреньем подумал, что напрасно встревожился, и велел воинам исторгнуть у молодого новгородца признание, когда и как украл он кубок и куда его спрятал. Любовь и ненависть, надежда и отчаяние попеременно изображались во взорах и чертах несчастной матери, болезненные ее вопли часто заглушали стон ее сына, но она была недвижима, она как будто приросла к крыльцу, или, лучше сказать, все в ней окаменело, кроме головы и сердца.

Истерзанный охотник клялся в своей невинности; голос его ежеминутно слабел, но, кроме бесчеловечного Козявкина, никто бы не усумнился в истине слов его.