Алексей Елисеевич Крученых
На борьбу с хулиганством в литературе
На борьбу с хулиганством в литературе
Оправдание изнасилования, или Ф. Гладков на страже чубаровских интересов
За последние месяцы роман Гладкова «Цемент» не сходит со страниц прессы. Критиковать «Цемент» — стало почти ремеслом.
Тем удивительнее, что ни одному «критику» до сих пор не пришло в голову сопоставить некоторые особенности этого романа с назревшим в настоящее время «хулиганским» направлением среди части рабочих и молодняка.
В самом деле, чем характеризуется хулиганство, вообще, и современное хулиганство в частности? Полным пренебрежением к обществу и к отдельному человеку во всех его проявлениях, наплевательством, циничным неуважением чужого достоинства и злоупотреблением «хлесткими» словечками. Я говорю о «хулиганстве» в его «неуголовном» проявлении. Ибо дальше неуважение прорастает в насилие, в уголовно-наказуемые деяния. Но начало всего — наплевательство.
Многие и многие критики отмечали в «Цементе» сугубую небрежность языка, «неуважение» к синтаксису, а зачастую, и к смыслу в «образных» и витиеватых фразах.
Ухарство выражений, вроде:
— «Помру, а завод дербалызну» — (в смысле: пущу в ход? Но обычное значение этого слова — «разобью вдребезги», «выпью»).
— «Зима урежет нас на ять» (на ять обычно употребляется в смысле похвалы: «сделал на ять» — хорошо.
«Парень на ять» — отличный).
— «Ты почем зря береги себя и Нюрочку»… («почем зря» — сломя голову. Оригинальный, но опасный способ что-либо и кого-либо беречь!)
Далее, на той же странице, идут «лихие» словечки, вроде:
«не лопнет кишка — догромыхаем», «капут-алаур», «наша банда тебе на течение время — за мужа», «гарнизуй хорошую свору» — и т. д. до безконечности.
Не напоминает ли этот стиль до полной идентичности лихой блатной хулиганский жаргон современных Чубаровских героев? Не правда ли, сходство удивительное? На таком шпановском языке объясняются у Гладкова квалифицированные рабочие.
Самая сознательная работница, Даша, говорит так:
— «Зашилась, товарищ Глеб. Меня уже нет дома — амба!».
Даже «напостовцы» поразились:
«Уличный язык шпаны Гладков прилепил к работнице Даше, которая должна строить новый быт. Гладков… говорит не рабочим языком». («На литературном посту» № 5–6).
Давно отмечено, что у шпаны особенно ярко замечается, наряду с циничным ухарством словечек, тяга к бульварно-романтическому пафосу, к олеографической пышности и превыспренности во всем, что касается «любвей». И тут опять неожиданное и удивительное совпадение! Стоит Гладкову заговорить на эту тему, как оказывается, что
«горы были не хребты в камнях и скалах, но густой копотный дым; а море в безбрежном вздыблении — не море, а лазурная бездна, и они (влюбленные) здесь на взгорье, над заводом и вместе с заводом, на осколке планеты, под бездной и над бездной, в неощутимом полете в бесконечность». «Сердце обожглось болью и яростью». «И волна невыразимой любви к ней потрясла его болью. Он обхватил ее дрожащими пуками и задыхаясь, борясь со слезами, застонал от ярости бессилия и нежности к ней»…
Бездны, обожженные яростью сердца, волнение крови, невыразимые любви — все это из достолюбезного шпане «всечасного милорда» и «графа Амори».
Все это — словно рассчитано на бульварную аудиторию, на читателя, получающего культурное воспитание на перлах пивной цыганской романтики.
Это — со стороны языка. Со стороны же «содержания» дело обстоит гораздо серьезнее и хуже. Начнем по порядку:
Даша — главная героиня «Цемента», образцовая и идеальная женщина, — оказывается весьма твердо усвоила те самые «не мещанские» взгляды на половой вопрос, с которыми тщетно борются т.т. Семашко, Сосновский, Сольц и др.
Вот как об этом рассказывает сама Даша своему мужу:
«Привяжется к ней эдакий дядя с угарными глазами, не уходит в горы. Скажет из сердца:
— Не могу уйти без тебя, Даша… Не хочу быть диким зверем (!) в лесу. Приласкай меня для последнего часу… Через тебя не страшны никакие страхи…
Правда, были минуты, когда хмелела, но это была ее жертва. Чем эта жертва была больше ее жизни? А этот миг насыщал человека силой и бесстрашием».
Дашей остались бы довольны те рьяные попиратели мещанства, что кроет женщину матом за отказ «насытить их страсти».
Даша — идеал для Кореньковых (а в дальнейшем — не для Чубаровских ли молодцов)?
Но чубаровщина нашла совсем уже точное отображение в лице предисполкома «очень замечательного и редкого работника» (по определению Даши, а следовательно, и автора), — тов. Бадьина.
Бадьин — профессиональный насильник (о других его «заслугах» в романе сказано мало!) Покушался, и достаточно серьезно, на ту же Дашу (впрочем, в тот же день отдавшуюся ему добровольно!) и по всем правилам изнасиловавший тов. Полю Мехову — завженотделом.
«Не успела отпустить рук: страшной тяжестью он обрушился на кровать и придавил ее к подушке.
— Молчи, Полячек, молчи, молчи!
Она задыхалась от его непереносно тяжелого тела, от пота и дурманного запаха спирта. Не боролась, раздавленная тьмою, — не могла бороться: зачем, когда это было неизбежно и неотвратимо?
…Она лежала неподвижно, вся голая и раздавленная. Рубашка смята в мокрый комок выше груди и смердила потом и еще каким-то тошнотным запахом, которого раньше не знала».
Противно, не правда ли? Если дать прочесть эти строки любой изнасилованной хулиганами женщине — она закричала бы от ужаса и отвращения, узнавая свои собственные ощущения.
И еще ужасная и совпадающая подробность — Поля Мехова — девушка, целомудренная и чистая.
И этот насильник Бадьин, возведенный в герои («замечательный редкий работник»), так и остается безнаказанным до конца романа, хотя товарищи по работе знают о его «подвигах». Мало того, можно быть уверенным, что в расчеты Гладкова отнюдь не входило «карать» такого симпатичного парня.
И это в книге, рекомендованной для массовых городских библиотек и «допущенной Государственным Ученым Советом для школьных библиотек для старших групп второй ступени».
Как после этого требовать от молодежи уважения к женщине-человеку, как бороться против чубаровщины в комсомоле и среди беспартийного молодняка, когда подобные, «рекомендованные и одобренные» безобразия преподносятся ей для поучительного чтения.
Это место романа необходимо изменить, ибо книга очень разрекомендована и проникла в широкие массы — а следовательно вред от подобной «насильнической» проповеди может быть огромен.
Никакие проповеди, воздержания и доброго поведения не помогут, пока у подрастающего поколения будет в руках подобное «агитационное» произведение.
Ведь это буквально — проповедь насилия и разгула. Если «Государственный Ученый Совет» пропустил этот кошмарный ляпсус Гладкова, то может быть хоть «Особая комиссия по борьбе с хулиганством» спохватится!
О чубаровских певцах и идеологах
В настоящее время критика уже спохватилась в отношении Есенина и есенщины. Одна за другой появляются статьи о гибельном влиянии Есенинских «хулиганских» произведений на современную молодежь. Но, захлопотавшись с Есениным, критики еще не добрались до других идеологов чубаровщины. А их не так уж мало, и занимают они достаточно видные литературные и общественные посты.
В частности, Илья Садофьев, о котором я хочу поговорить особо, до последнего времени числился «пролетарским поэтом» и состоит председателем Ленинградского союза поэтов…
Скажите, пожалуйста, какой «чубаровец» откажется подписаться под следующими выразительнейшими строчками: (из книги И. Садофьева «Простей простого», изд. «Недра» 1926 г.)
Не гляди так больно грозно,
Не подначивай, прохвост!
Утекай, пока не поздно,
Коль не хочешь на погост.
…Только знают жирные затылки
Где пропью последние гроши,
Не за то ль вчера бутылкой
Кровососу голову расшиб?
Что ты бельмы пялишь строго?
Или думаешь боюсь!
Не теперь пугать острогом
Разухабистую Русь…
Кто о чем, а Садофьев поет хулигана, выкинув флаг: шпана — до кучи!
Угадать бы, с кем мне по дороге,
Да бродяжью шайку сколотить,
Насмотрелся б месяц круторогий
На проказы на моем пути!
И это «всемирный товарищ — вестник мировой красоты», «лучший цветок труда» — как уверяет критика (см. Борис Гусман «Сто поэтов»).
