Как ни банально это звучит, но современная литература почти совсем не занимается миссионерской деятельностью, она до сих пор закрыта миру. А ведь именно через слово, через диспут с языческими волхвами, через азбуку и просвещение распространялась вера на Руси. Вспомним хотя бы пример святого Стефана Пермского, просветителя зырян, составителя зырянской азбуки. Этой верой и сияла великая русская литература на протяжении всего тысячелетия своей истории.
Мир враждебен, погружен в хаос, Бог непознаваем, а зачастую и неузнаваем за абстрактными категориями, мое «я» есть единственная ценность — вот постулаты сегодняшнего дня. Современная культура напрочь потеряла ощущение мира, переживания его и себя как единого храмового ансамблевого целого, и в этом ее основная трагедия. Сейчас нужен не столько новый Толстой, сколько такой хор голосов совести, который, например, прозвучал в сборнике «Вехи». Нужно сделать паузу, отстранится от безумного вихревого потока времени, чтобы осознать, какие мы есть на самом деле и куда несемся. Литератору следует отойти от верхоглядства, исследования только лишь одной эмпирии — к осознанию, прочувствованию важнейших жизненных ценностей. К осознанию и глубокому восприятию духовно-нравственной традиции.
ГЕРОЙ С ГРЕХОМ
О романе Платона Беседина «Книга Греха»
Православный преподобный XV века Нил Сорский в своем «Уставе о жительстве скитском» расписал подробно, как разрастается грех в человеке: «сперва возникает представление помысла или предмета — прилог; потом принятие его — сочетание; далее согласие с ним — сложение; за ним порабощение от него — пленение; и, наконец — страсть». О пленении грехом, которым повязан практически весь мир, пишет в своем романе «Книга Греха» Платон Беседин.
В книге масса перекличек с «Преступлением и наказанием» Достоевского. Беседин так же пытается проследить путь восхождения на Голгофу ради спасения раскаявшегося разбойника. Воскресение новозаветного Лазаря. Излечение героя.
Герой «Книги Греха» носит более чем говорящую фамилию: Данила Грехов. Он совершает «страшные вещи, не удосужившись родиться злодеем». Вернее, не совершает, а является непротивленцем этих «страшных вещей». Входит в секту Кали, члены которой сами заражены и заражают окружающих вирусом, от которого умирают в течение трех лет. Детей, женщин, стариков инфицируют, делая им укол прямо на улице. Участвует в погромах фашиствующего общества. Хотя едва ли участвует: избиение кавказской семьи, надругательство над девочкой — ему доверили всё это снимать на видеокамеру, изменить же ситуацию он не мог, в том числе из-за инстинкта самосохранения. Были в романе еще готы, самоубийцы, диссиденты-извращенцы и прочие представители человеческой кунсткамеры, в описаниях которой много пронзительного натурализма: вырезание клитора, аборт, суициды. Были разные страсти, в том числе неодолимое желание убить, но и это ему не удалось сделать, кто-то все время опережал, делая Данилу орудием в своей игре.
Герой — орудие в игре, в том классическим плане, что весь мир — игра. Когда пустота внутреннего бытия наполняется ложью, Даниле кажется, что «я действительно существую», и это тоже определенная игра.
Такие повседневные атрибуты современной жизни, как пиво, мобильный телефон, телевизор — причины большого перечня болезней и не только социальных, а в первую очередь физических недугов человека, и на этом перечне автор подробно всякий раз останавливается. Они сопутствуют нашей обыденной жизни, любым ее самым безобидным проявлениям. В том же пиве зашифрован определенный код, который форматирует как человека, так и общество. Собственно, как и кровь в шприцах вездесущих сектантов — она передатчик, носитель информации, ее вирус — зашифрованный код. И, соответственно, разница между пивом и кровью с вирусом лишь в различных вариантах кодировки и в решении раскольниковской дилеммы: «тварь дрожащая или право имею», «охотник или добыча».
Мир сформирован шизофрениками. В него надо запустить вирус, чтобы нарушить программу, сбить настройки. С этого момента ты получаешь право, иначе: пиво, мобильный телефон, телевизор — твой космос, который продолжит формировать тебя, деконструируя на физическом уровне, ведь ты лишь пассивная «дрожащая тварь»: «Ты лишь чей-то манифест с телеэкрана… Ты всегда чей-то, но только не свой». Хотя и это все вирус — соблазн тщеславия, когда наполеончик в твоей душе ножками топает…
Вокруг Грехова умирают люди, он лишь наблюдает это, иногда вообще безучастно. Он — «наблюдатель смерти». Собственно, и к своей жизни он относится без особого энтузиазма. Мог бы и руки наложить, как две девочки, которые на его глазах одна за другой сиганули из окна. Он — наблюдал, потому и сам не мог — наблюдатель. Но все это, естественно, до поры, пока печать смерти не затрагивает слишком личные рецепторы, самые болевые. Мать Данилы заразили вирусом Кали в больнице, она в коме, и герой прозревает: «Моя жизнь — это лица близких рядом. Ради них я живу. И… буду жить. Вирус, ставший приговором, помог мне осознать, что все, кого ты любишь, умрут. Или умрёшь ты для всех тех, кого любишь».
До болезни матери он был мертв, вокруг него витал воздух мертвечины, и копошились могильные черви. Эта болезнь стала для него Сонечкой Мармеладовой: «До комы матери я был мертв. Она сделала мою Голгофу своей, и я ожил, воскрес».
Главное послание в книге Платона Беседина: православное учение о единородной связи всех сущих, где грех одного частного элемента распространяется на всех, как в случае с грехопадением ветхозаветного Адама. Ты ответственен за всё, что происходит вокруг, даже если только снимал на видеокамеру, если был только наблюдателем. Ты убийца — даже если только имел намерения убить.
Но это с одной стороны грех повязывает, соединяет людей в какие-то фашиствующие ватаги, секты, а с другой — пестует одиночество людей. Они в этом состоянии легко воспламеняемы им, становятся рабами удовольствий, которые со временем мутируют до чудовищных форм. Каждый замкнут в своем коконе, разобщен как с внешним миром, так и со своим интериорным космосом: «Мы в телефонных будках, взираем на мир сквозь заплёванные стёкла, а там никого». И пока каждый в своей будке говорит сам с собой и не слышит ответа — грех плетет свою сеть, вирус кочует по венам, разъедая организм.
В книге Беседина прорехи в этой сети начинаются с переживания личной трагедии, которая больше тебя, когда герой начинает понимать главное: «грех — жить без ответственности». С момента, когда становишься ответственным, начинается возрождение. Возрождение с жертвы. В данном случае жертвы матери, которая своей провиденческой болезнью пострадала за сына и сбила код мира греха, вируса Кали. Окончательное — с личной жертвы, когда ты перестаешь быть наблюдателем, а принимаешь на себя грехи всего мира, которые ранее лишь наблюдал, став теперь в глазах общества жутким маньяком. Этим окончательно порушаешь программу вируса, разрываешь цепь греха и становишься свободным.
Документальный роман Василия Авченко «Правый руль» — свидетельство и фиксация разлома страны, которая всё более превращается в «конструкцию», причём «странную», гибридную: «квазисоветскую по форме и антисоветскую по содержанию». Страна едина только формально, и «мы ужасно мало знаем друг о друге».
Мы действительно мало знаем друг о друге. О той же Сибири, да и о Дальнем Востоке мыслим штампами типичного европейца с примесью своих местных мифологем. Что я могу знать о своей большой стране, когда мне многим проще посетить Европу, Африку, да и те же дальневосточные страны, чем Камчатку, Сахалин, Владивосток? И, вполне возможно, под покровом этого незнания зарождаются новые нации, наподобие «тихоокеанцев-праворульщиков», про которых нам рассказывает Василий Авченко. Разлом пошёл не только географический, но и по крови.
«У нас появились свои ориентиры, свои стандарты, своя система ценностей» — пишет Авченко о новой владивостокской ментальности. Всё это следствия близости и ориентации на автомобильную Японию, что синтезировалось в образе правого руля — «нерве», «философской категории», с которого возможно понимание Владивостока.
Правый руль — «солнечное сплетение», «болевая точка», «последний предел» дальневосточной нации. Символ спасения и надежды во времена крушения империи. Тогда по всей стране были свои символы спасения. Где-то огороды дачников, где-то тугие баулы челноков. Но здесь другое. Человек за рулём — уже совершенно иное «существо» — кентавр. Машина «расширяет границы дозволенного», даёт «чувство свободы и чувство ответственности».
Аномалия, неправильность — правый руль на наших дорогах порождает опасное свободомыслие. Это автомобильное диссидентство, разрастающееся в свою идеологию, пускает глубокие корни и влияет на сознание, корректирует его. Правый руль — не просто иное техническое решение, иной, занесённый извне метод езды, который не вписывается в наш свод ПДД. За последние два с небольшим десятилетия, по версии Василия Авченко, он стал манифестом, голосом Дальнего Востока, «катализатором долгожданного возникновения зачатков гражданского общества». Правый руль вырос в политическую категорию — «единственную безусловную ценность для приморцев».
