«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

«Печорин… сопоставляет веру и неверие, “людей премудрых” и их “потомков”. Способность к добру, “к великим жертвам для блага человечества”, к служению этому благу есть только там, где есть убежденность в истинности, конечной оправданности этого служения. Раньше людям премудрым эту убежденность давала именно вера… Но что может сказать о цели человеческой жизни тот, кто утратил эту веру?» (с. 29).

Легко предположить начало ответа: если судьба человека «свободна от божественного вмешательства, то, стало быть, он сам творец своей жизни». Но как «может убедиться человеческий разум, что служение общему благу есть непременное условие» «полноты человеческой жизни»? (с. 29).

«Горькое признание Печорина в том, что его поколение в отличие от “людей премудрых” не способно “к великим жертвам для блага человечества”, доказывает, что ему нечего поставить на место той веры, что была для “предков” стимулом “благородных побуждений”. Отбрасывая принцип религиозного отношения к миру, Печорин не в состоянии вместе с тем и противопоставить ему какой-либо иной позитивный нравственный принцип…» (с. 30).

«Остается действительно ведь только одно — единственно “бесспорная”, очевидная реальность: собственное “я”. Остается именно индивидуализм — в тех или иных его формах… Остается принять именно собственное “я” в качестве единственного мерила всех ценностей, единственного бога, которому стоит служить и который становится тем самым по ту сторону добра и зла…» Исследователь считает нужным «помнить и о реальных социально-исторических условиях николаевской эпохи. Она сделала, конечно, немало для того, чтобы люди, подобные Печорину, пришли именно к индивидуалистическим принципам жизненного поведения». Но еще важнее И. И. Виноградов считает нужным подчеркнуть, что выход Печорина к индивидуалистическому кодексу «совершился в результате глубоких и мучительных мировоззренческих исканий — как прямое их следствие, через них и благодаря им» (с. 31). Итог печален. «Глубинный, безысходный скепсис, всеобщее и полное отрицание, разъедающее сомнение в истинности добра вообще, в самой правомерности существования гуманистических идеалов, — вот действительный крест печоринской души, ее гнетущая ноша…» (с. 32). К сходным заключениям приходит Ф. Раскольников: «…Печорин переживает драму познания, которая приводит его к одиночеству и отчаянию» 478.

Выросший в ситуации человеческой разобщенности, активно способствующей укоренению индивидуализма, Печорин твердо делает выбор и вырабатывает свое индивидуалистическое кредо: «…Я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости?» Вот и пойми Печорина: он стремится властвовать над всеми окружающими людьми, но устраняется от сближения с потенциальными друзьями, т. е. с благорасположенными к нему людьми. Ревниво не хочет с ними делиться своей властью? Но вот и еще своеобразное подтверждение такой его особенности: «для Печорина разрешение нравственно-философской проблемы гораздо важнее, чем то, как сложится его личная жизнь…» 479.

Не зачеркивает ли такое откровение все обаяние этого образа? Герой-то доволен тем, что и зло может выглядеть привлекательным. Каково его жертвам! Впрочем, на эту тему мы уже выходили.

Да и непродуктивно ограничиваться одними рассуждениями. Как возникает одиночество Печорина, надо приглядеться непосредственно. Мы не будем перебирать всю систему образов книги, выделим только общение героя с людьми достойными. Ни с кем не возникает у него прочных контактов.

Княгиня и княжна Лиговские. Нормальные светские люди, отнюдь не кичливые при своем княжеском достоинстве! Но образ их жизни обыкновенен, это не для Печорина, предубежденного против женитьбы. Княжна? «В этом юном, доверчивом существе все настолько еще чисто, не замутнено прозой жизни, не тронуто фальшью, вся она так еще поэтична, искренна, полна жажды истинной, высокой любви, что даже жестокая воля Печорина, его твердая решимость подавить возникшее было чувство едва в силах устоять перед беззащитностью этой любви (вспомним: “…еще минута, и я бы упал к ногам ее”)» 480. Мери — легкая добыча в игре искушенного в этой науке героя; как-то она перенесет полученную сердечную травму?

Максим Максимыч? На виду, что при встрече со старым знакомым Печорин проявил сдержанность; протянув руку, он пресек его желание заключить былого сослуживца в объятия, чем поверг штабс-капитана в замешательство. Для Максима Максимыча, всю жизнь отдавшего службе, встреча с сослуживцем, да еще «необыкновенным», — событие. Печорин служил по обстоятельствам, соответственно к этой встрече равнодушен. Но Печорин лишь выводит наружу их подспудную разобщенность. Что же лучше: искать компромиссы, сдерживая свои эмоции, либо выставлять свои принципы?

Впрочем, поиск лучшего означает стремление к должному, универсальному, а универсальный ответ невозможен: все равно он неизбежно будет корректироваться применительно к личности отвечающего. В конфликте былых сослуживцев существует тенденция поддерживать штабс-капитана. Вот оценка, явно завышенная: «этот обыкновенный, “маленький” человек гораздо выше по своим моральным качествам, чем “необыкновенный” человек, гордо поднимающийся над “толпой”» 481; социологичная: «Умение Лермонтова вызвать горячее сочувствие к “маленькому человеку”, ущемленному в его человеческом достоинстве <?>, было проявлением демократического гуманизма автора» 482; односторонняя: «…образ этого старого солдата, простого и бесхитростного в своих привязанностях, сумевшего сохранить под суровой личиной доброе, отзывчивое сердце, относят к лучшим, самым светлым созданиям лермонтовского таланта» 483. А все-таки герой времени не он!

Вера? Печорин выделяет ее; для него она «женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями…» Ее прощальное письмо свидетельствует, что ее неугасимая любовь к Печорину — чувство осознанное. То, что мы видим, — их вынужденно платонические отношения красивы, истинно человечны, духовно богаты, включают широчайший диапазон эмоций. Но их чувство из-за «принципов» Печорина обречено оставаться потаенным, а ставшее вызнанным повлекло неизбежный разрыв. И Печорин сдался. Бурно пережитая потеря привела в конце концов к чувству облегчения, даже к циничному восклицанию: «Все к лучшему!».

Доктор Вернер? Но и с этим духовно наиболее близким к нему человеком Печорин не пожелал сблизиться из-за своего принципиального неверия в дружбу.

Получилось, что Печорин с полной серьезностью следует ироническому пожеланию Пушкина:

Кого ж любить? Кому же верить?

Кто не изменит нам один?

Кто все дела, все речи мерит

Услужливо на наш аршин?

Кто клеветы на нас не сеет?

Кто нас заботливо лелеет?

Кому порок наш не беда?

Кто не наскучит никогда?