Маргарита Анисимкова - Каменный пояс, 1979

Я говорить и сетовать устал.
Не время ли взглянуть на дело шире?
Пора бы танк загнать на пьедестал —
наш легендарный Т-34.
Замешана на крови и поту,
его броня прошла огонь и воду.
В краях далеких делала погоду
и доказала нашу правоту!
Броня… О ней так мало говорят,
хотя она вознесена по свету.
Не об нее ли плющился снаряд,
увенчанный хваленой рурской метой.
Он плющился о руки горновых,
о плечи опаленных сталеваров.
Он рушился о павших и живых,
о юных, молодых, почтенных, старых.
Мы за железом разглядеть должны
могучий строй,
                 торжественный и трудный,
что в грохоте военной тишины
шел в бой у колыбели многотрубной.
Ужели места не найти ему
на площади, акацией увитой,
не корпусу, а только одному,
простому танку, видевшему битвы.
Прошел бы мимо смирный мальчуган,
а танк ему о прошлом бы поведал.
Про то, как был смертельный ураган,
про тех, кто рядом выковал победу.
Прошел бы мимо ветеран любой —
он позабыл бы тотчас про седины.
Он вспомнил бы и тот, и этот бой,
про тыл и фронт,
                 про тот кулак единый.
Она жила бы, грозная броня,
за всех живых и павших,
                             и сквозь годы
набатом бы врезалась в тело дня,
в себя вобрав великие невзгоды.
Не может быть, чтоб к родине своей
он из похода не сумел добраться.
Ведь даже стаи наших журавлей
к гнезду родному по весне стремятся.
Тот старый танк, наверное, устал…
Но верно: день придет, и у завода
он тяжело взойдет на пьедестал,
взвалив на плечи прожитые годы.

Есть города большие
                              (как не быть!),
одетые в булыжную кондовость.
Есть города — их можно позабыть,
хотя собою представляют новость.
Но есть такие в мире города,
что врезаны твоей судьбою в сердце.
От них ты не уедешь никуда,
в какой бы дальний поезд ни уселся.
Твой город по-особому знаком —
до камушка, до трещины в асфальте.
Его отыщешь вдалеке на карте —
и сразу к горлу подступает ком.
Ну как ты там,
                   мой добрый городок?
Каким кварталом новым зацепился
за степь, в которой парился и дрог,
где первою палаткой засветился?
— Лицом к лицу лица не увидать, —
сказал поэт. — Со стороны виднее.
Мне вдалеке и сил не занимать,
приду к тебе — и становлюсь слабее.
Так в материнском доме дорогом,
пройдя огни и воды, станешь слабым.
На то, видать, и существует дом,
чтоб сил набравшись — снова по ухабам!
Есть города большие, как моря,
нас большаки уводят к ним и реки.
Но есть такие — звездами горят
и с детством прорастают в человеке.
Таков и ты, неброский и степной,
с привычным сердцу деловым укладом.
Где б ни был я —
                ты всюду будешь рядом
в карагачах и кленах, город мой.

Взойду на каменный приступок,
забухшую открою дверь —
и хоть глазам своим не верь —
в окошко свет струится скупо.
Под бурым слоем горной пыли
гвоздей и леса кружева…
А ведь когда-то люди жили,
и комната была жива.
Тут по весне лоснили окна,
полы скоблили добела,
ругались бабы расторопно,
и лень летела с помела.
Не затворясь от горной пыли,
тут сталь вгоняли в берега,
и умирали, и любили,
и время брали за рога.
Не мне судить, а все неловко…
Ведь надо ж, славный угол сей
совсем бессовестно — Ежовка
назвал какой-то грамотей.
Ежовка…
              Рыжая дорога,
пустых домов печальный сход.
То ли ежей здесь было много,
то ль в зиму ежился народ.
То ли в ежовых рукавицах
себя держали в трудный час…
И пыль покалывала в лицах,
и глотки тряс ядреный квас.
А может,
              камушком-подрудком
ложилась под ноги гора,
и что ни день, то первопутком
шагали в гору мастера…
Все кануло.
              В забытом крае,
ломая прошлое свое,
под новый цех забили сваи
и валят ветхое жилье.
Через какие отложенья,
какой порушив монолит,
твои, Ежовка, достиженья,
культуру выроют и быт?
Вольготно кружится бульдозер,
ровняет землю тракторист…
И лист железа бьется оземь,
с последней крыши ржавый лист.

В теплом небе полощутся голуби,
и в причастности к их мятежу,
я горда небывалой гордостью,
что Магнитке принадлежу.

Мне не зря это счастье выдано —
быть частицей живого огня.
Я б такое хотела выдумать,
чтоб и город был горд за меня!

Ночь расколол
                       трамвайный гомон
и в поднебесье улетел.
Проснулся и ликует город
в предчувствии горячих
                                    дел.
Навстречу утру убегая,
грохочет дамба над
                              волной.
Звенит, как песня,
                            город мой,
и песне нет конца и края.
И величав, и озабочен,
и неприступен, и суров,
он, словно истинный
                                рабочий,
не признает туманных
                                 слов.

Ты вытрешь горошины пота,
ты скинешь усталость с плеча,
и снова начнется работа,
она состоит из начал.
Начало побед и терзаний,
какие познать довелось,
начало прямых попаданий
и первых шагов вперекос.
Хлебнешь из промасленной кружки
крепчайшую чайную жуть,
мечтая на ворохе стружки,
как в сизой соломе заснуть,
пошлешь ее к богу, дремоту,
с сознаньем своей правоты,
и снова начнется работа,
и в ней начинаешься ты.