Станислав Бельский
Флореаль
Стёртая Русь. Колокола висят яблоками.
Чёрствый хлеб из туч поливает святая вода.
Путник седой, проходя, мне мигнёт украдкой.
Я бы обнял тебя, Русь, но лучше лети сама.
Губы твои — дымная степь сонная,
Мёртвые глаза — раны на белом стволе.
Выйду в окно — разговор о любви между жёнами.
Чёрный мой плащ — твоё сношенное крыло.
Влажная Русь. В занавеси крест — свечкой,
Цвет на окнах, а на губах — игла.
Малый сверчок истончает мне ночь за печкой.
Кто мы? Откуда мы? Кто ты, моя беда?
Морочит души нам январская пурга.
В индийских зарослях заснеженной столицы
Мы бродим, потеряв любовь и имена,
В ладонях белых застываем, словно птицы.
Под мехом бурной, неусыпной мглы
Находим дом свой в дебрях белого пожара:
На окнах росчерк ледяной иглы,
Ветвями машет над трубой растенье пара.
Ложится густо на фонарный звукоряд
Фата случайного, стремительного пенья,
Смешно машины заметённые галдят,
И норовят за город вырваться строенья.
И вот подарен мне сентябрь —
Наивный, раненый, горчащий.
Швыряет в небо горстью пыль,
Звенит, как провод на ветру.
Глядят скупые небеса
На холода растрёпанную душу,
Раскрыв дырявый невод, ловят
Слова, дают прозрачность дням.
Податливее женщины, нежней
Их игры, тоньше расстоянья,
Надёжнее и мягче колдовство,
Забывчивее терпкая любовь.
Закатный город говорит
На каменном, беспамятном наречье,
Над нежностью сквозящей бродят
Бессильные, пугливые лучи.
Переверни страницу декабря.
Сквозь чистое, звенящее усилье
Проступит жар обветренных ладоней,
Пунцовая и снежная судьба.
В момент, когда светило запирает
Свою суконную лавчонку,
Над городом, как ломкий синий лёд,
Мерцает детская молитва.
Уж тащит с дуговой фонарной силой
По желобам свистящим Рождество
Расхристанных и вязнущих волхвов,
Зашторенных морщинистою вьюгой.
Меняю курс, как корабли меняют ветер,
Мечусь в волшебных, звонких фонарях,
В разломах сердца, как свеча в кларнете,
Витает ветра тёплый, пёстрый взмах.
Очарование бывает и безгрешным,
Сжигая воздух над холодной мостовой,
И осенью, как дождь костром мятежным,
Душа играет пряжей верстовой.
Я караулю свет, и глаз мой — окоём,
Язык ослаб и позабыл вкус речи,
Часы, разрезанные надвое, вдвоём
Секунд не мерят, ожидая встречи.
Завязь темноты
скрывает мою любовь.
На кустарнике плещутся серые
ленточки сентября.
Книжная ночь прошла.
Поцелуй поперечного неба
выхватил жёлтый плот
и развязанную тесьму.
Глаза любви моей,
тело любви моей,
следы любви моей
в ясеневой тюрьме.
Тутовый шелкопряд,
песчаный гнев.
Спи, колыбельная радость,
за сломанными дверьми.
Вырывает окна с мясом,
Брызжет через щели свет,
Заливает бочки квасом,
Золотит листки газет.
Резонирует упруго
По колено, от земли
Цвет весеннего испуга,
Взмах весёлой муравы.
Птах заглядывает в стёкла:
Через стёкла на паркет
Льётся густо, льётся мокро
Багрянистый, пышный свет.
Больше воздуха в деревьях,
Оперилися цветы,
Сердце в радуге, в волненьи,
Меньше ночи, слаще сны.
Диво откровенных красок —
Удивлённая земля,
В парке тесно от колясок,
Семена дырят поля,
А звенящие комахи,
Нас кусая, ночь стригут.
В кельях тихие монахи,
Улыбаяся, живут.
Через небо лихо птицы,
Угорелые, летят,
И прозрачною водицей
Реки синие блестят.
Пей, полётное веселье,
Пьяный воздух из цветка!
Пчёлам — радость, птице — пенье,
Нам — прозрачный день с лотка.
Яркий огнь на небе ясном,
И в руке моей куплет.
Разрывает окна с мясом,
Бьёт сквозь щели, пляшет свет.
В дождь лучше пишется — давно заметил:
Как в бочке прорывает дно,
И льётся стих, смеются дети,
И капает креплёное вино.
Вино стихов; стихи вина бодрее.
Игра и музыка в одной строке.
Огня и воздуха! Смелее!
Рисуй огнём на молоке!
Чаровница, лицедейка,
В небе медная копейка,
Золотая полушаль,
Тишина моя — печаль.
Ветер резкий и холодный,
Плеск мечты моей подлёдной,
Да обзор ночной реки —
Режут чёрный лёд коньки.
В море синем тонет кружка,
В автомате щёлкнет двушка —
Ой, ты, милая подружка,
Сердца тоненькая стружка!
Июль. Я стал тяжёл и зрел,
Как сочный плод на ветке груши.
Чернеют ночи каплей туши,
Ручьём холодным дни без дел
Неразличимы меж собою,
Текут водою ключевой,
Хрустят сосновою иглой,
Шьют серебром по голубой
Канве небес над головой,
И ткут смолистой дымкой хвои.
Салим Фатыхов Нина Ягодинцева
Генетический код поэзии
Н. Я. Салим Галимович, в Вашем творческом багаже не только колоссальное культурологическое исследование «Мировая история женщины», но и поэзия, проза, переводы… Я сердечно поздравляю Вас с недавним событием в Нижневартовске, где на конференции АСПУР Вам была вручена медаль «За служение литературе», и Вы стали лауреатом премии «Урал промышленный — Урал полярный». Хотелось бы, чтобы наш диалог был посвящён глубинному, сущностному смыслу литературы, поэзии, жизни.
Мы с Вами земляки, оба родились в удивительном городе Магнитогорске. Это город-легенда, город, обладающий мощным духовным полем и — в противоположность ему — очень жёстким бытом: металлургия, работа, на которой люди горят. Город поэзии, космических энергий духа и материи.
С. Ф. Возможно, это сочетание несочетаемого и сделало Магнитогорск тем городом, который как в люльке лелеет и таланты, и характеры. Почему это произошло? Во-первых, его строили люди, несправедливо пострадавшие за то, что они родились с хозяйственной жилкой, с цельным взглядом на жизнь, и даже в условиях царской России и первых лет советской власти сумевшие адаптироваться к сущностным смыслам своего бытия… Именно по этой причине они и были использованы властью и сосланы на эту великую стройку.
А во-вторых, великая стройка, великая идея, которую культивировали большевики, как-то, видимо, совпали с извечной мечтой российского человека превратить свою страну в великую державу. И понимание, что надо уходить от лапотной России, уже пронизывало буквально умы — и грамотных, и неграмотных. То есть романтизировало быт Магнитки и породило столько восторженных воспоминаний, стихов и т. д., но, с другой стороны, и казарменно-комендантскую коммуналку, которая была почему-то воспринята эталоном советской жизни.
Была ли она таковой, не могу определённо сказать, но родился и жил я в бараке, он назывался «почтовым», и туда селили передовиков производства. Родители мои были репрессированы, этот же статус теперь у меня. Кроме барака, я помню комендатуру, помню кипятильник, но всё это, конечно же, не подавляло тех наивных восторженных впечатлений от великой стройки, которые, возможно, и у Вас были в детстве и остались. Ваши стихи именно эту глубину и проецируют. Одна гора чего стоит, одни дымы, которых мы наглотались в детстве, — всё это удивительно выплавилось в романтику жёсткого коммунального быта.
Все мы бываем счастливы в детстве. У нас напротив барака стояли каланча и пожарная контора. У входа простирался деревянный настил, там было чисто, мы там играли. Пожарники выезжали с бочками, машин тогда ещё не было. Кормили лошадей жмыхом, иногда, тайком от начальства, вываливали жмых для нас. Жмых — это отжимки подсолнечника, а мы набирали его и ели, грызли и приносили в свои жалкие комнатушки (про запас).
