Одним словом, все возвращается на круги своя…
Творчество Гоголя выражало потребность широкого познания мира и человека. Лишь немногие из крупных европейских писателей XIX века были способны так глубоко проникать в самую сущность человеческого бытия, как это сделал Гоголь. Он обладал масштабным мышлением. За частным фактом он видел глобальные проблемы жизни. В его произведениях, отличающихся историчностью и социальностью, заложена громадная сила художественного обобщения.
Надо иметь в виду, что становление и развитие реализма в России XIX века протекало в очень сложных условиях, далеко не всегда благоприятствовавших этому развитию. Русский реализм при всей своей гуманистической направленности, глубокой человечности и страдальческой отзывчивости отличался известной суровостью. Этот реализм недаром часто выражал себя в сатире, строгой и нелицеприятной. И дело тут вовсе не заключалось только в трагических условиях русской действительности. Многие страны Западной Европы тоже не испытывали недостатка в объектах для сатирического изображения. Но у общества не было вкуса к сатире, не хватало уважения к ней. В этих странах были даже выдающиеся сатирики, но их работа по достоинству не оценивалась. Скажем, Германия XIX века имела двух великих сатириков — Гофмана и Генриха Гейне. Но, по справедливому наблюдению современного исследователя, одного из них немецкая критика, в сущности, замолчала, а другого предала гонению.[326]
В России отношение к сатире сложилось иное. В передовых слоях русского общества всегда было велико, можно сказать, неодолимое стремление к очищению жизни от социального зла и несправедливости. Вот почему нравственный климат здесь благоприятствовал тому, что сатира вообще, Гоголя и Щедрина в частности, вызывала огромный резонанс и всеобщее признание.
Русский реализм отличался бесстрашием. Вера великих писателей в необходимость и возможность иной, более совершенной действительности питала это бесстрашие и придавала реализму величайшую силу. Томас Манн именно в связи с Гоголем назвал русскую литературу «святой литературой», отличавшейся «глубочайшей человечностью», исходившей «страданием и состраданием» и насквозь пронизанной, как он выразился, «сатирическим отчаянием».
И поскольку речь зашла о русской сатире, заметим еще одну существенную ее черту. Гоголь положил начало союзу русской сатиры с фантастикой, хотя, казалось бы, многое указывало на противоестественность, несовместимость этого союза. Гоголевская сатира основывалась на абсолютно достоверном, почти документально точном изображении самых зримых, вещественных обстоятельств повседневной жизни. Казалось, фантастика мало сочетаема с таким пристальным, абсолютно правдоподобным изображением действительности во всех ее бытовых и вещественных микроподробностях. Причем все повествование у Гоголя окрашено характерной для него как бы саморазоблачающей иронией. И тут же рядом — фантастика! Такой вроде бы противоестественный симбиоз доведен у Гоголя до того уровня художественного совершенства, что мы не замечаем этой противоестественности. Фантастика «Носа» или «Портрета» никак не снижает остроту и обнаженность реалистического изображения действительности. Фантастический элемент у Гоголя играл особую роль, он подчеркивал невероятность самой действительности, ее иррациональный, призрачный, мнимый, немыслимый характер. Фантастика как бы еще более усугубляла реалистическую природу гоголевского творчества, усиливая метафорический, многозначный характер почти каждого произведения этого писателя. Фантастика своеобразно отражала его видение мира и служила столь же своеобразным методом ее отражения.
Анри Труайя в своей известной книге «Гоголь» заметил: «Когда он (Гоголь. — С. М.) оседлывал метафору, она уносила его за тысячи верст».[327] Здесь необходимо уточнение: как бы далеко метафора ни уносила писателя, она, однако же, не только не уводила его от действительности, но, напротив, всячески приближала его к более конкретному ее восприятию. Фантастика Гоголя при всех своих крайностях (как, скажем, в «Носе») не деформировала действительности. Недаром тот же «Нос» со времен Пушкина и Белинского признан шедевром реалистического искусства.
В произведениях Гоголя реальное бытие часто смешано или спутано с ирреальным. И эта спутанность еще больше выражает самую сокровенную сущность того помещичьего, а особенно бюрократического мира, который писатель изображает. Это мир, в котором нет границ между реальным и мнимым, между человеком и фикцией человека, — мир, в котором видимость явления разительно отличается от его сущности. Все в этом мире вступает в противоречие со здравым смыслом. Комизм Гоголя оборачивается трагикомизмом, ибо в произведениях этого писателя мы постоянно ощущаем боль за унижение человека, за его обесчеловечение. Юмор Гоголя постоянно излучает трагизм. И потому так органично скрещивается в его поэтике смех и высокий трагический пафос. Гоголь всегда подчеркивал огромный нравственный потенциал, который заложен в смехе.
Источником комизма Гоголя всегда была действительность, а не вымысел. Между тем во многих книгах западноевропейских авторов неизменно противопоставляются действительность и вымысел. Чем больше, дескать, Гоголь отдалялся от реальной прозы жизни, тем сильнее становились крылья его фантазии. Снова следует вспомнить книгу Анри Труайя, в которой есть немало тонких наблюдений над стилем Гоголя, но в исходных своих методологических позициях крайне уязвимую. Автор этой книги говорит: «Как только он (Гоголь. — С. М.) оставлял реальных людей и обращался к вымышленным персонажам, комическое брало верх».[328] Тут все неверно и поставлено с ног на голову. Во-первых, персонажей Гоголя невозможно подразделить на реальных и вымышленных. У него все вымысел и все реально. Во-вторых, комическое у Гоголя тем сильнее и непреложнее, чем ближе он был к реальности.
Что же касается фантастики, следовало бы еще раз заметить, что склонность к ней — одно из коренных свойств гоголевского дарования. И это чутко уловил недавно один из талантливейших современных советских режиссеров, ленинградец Георгий Товстоногов в своей поразительной постановке «Ревизора». Напомню лишь одну деталь этого спектакля. В глубине затемненной сцены луч света то и дело выхватывает изображение некоего фантастического существа в темных очках. Это призрак, фантом. Возможно, это поэтический образ Немезиды. Ничто из тайных проделок городничего и его компании не пройдет бесследно для истории. Ее «всевидящее око» — на бессменной вахте. Этот призрак явится вместе с жандармом в финале комедии. И он же судом истории как бы выносит свой окончательный приговор этому миру. Свое иное сценическое решение предложил Московский театр сатиры в своей недавней постановке той же комедии. Известие о предстоящем приезде ревизора словно громом поражает чиновников. Растерянность и душевное смятение этих людей подчеркнуто не только их словом и выражением их лиц, но и приемом, найденным художником: в этот момент перекашиваются горизонтальные и вертикальные плоскости дома городничего — вот-вот рухнет все строение. И еще не один раз в наиболее драматических ситуациях спектакля Театра сатиры будут содрогаться плоскости, образуя определенный эмоциональный лейтмотив, который проходит через все представление.
Смысл этих эпизодов, о которых идет речь, состоит в том, что реализм Гоголя вовсе не сводится к бытовому правдоподобию. Реалистическому восприятию гоголевской комедии отнюдь не мешают элементы гротеска и фантастики, с которыми встречаемся мы в обоих упомянутых представлениях «Ревизора». Правомерность сценических решений, о которых здесь упомянуто, разумеется, можно и оспорить. Иному зрителю они могут показаться необязательными или недостаточно убедительными. Думается, что усилия театров раздвинуть границы реалистического изображения мира вполне правомерны. Реалистическому искусству, как известно, вовсе не противопоказаны и элементы условности, фантастики, как не чужды ему гипербола и гротеск. Способы типизации действительности многолики и разнообразны. Реализм не ограничивает фантазию художника, а напротив, окрыляет ее.
В этой связи еще одно замечание.
В послевоенные годы многие критики на Западе часто стали истолковывать фантастику Франса Кафки как явление, развивавшееся в русле традиций Гоголя. Ассоциации Кафки с Гоголем правомерны, хотя они далеко не всегда отражают специфические особенности и коренные различия обоих писателей.
Один из главных мотивов, характерный для творчества этих двух писателей, — жестокость и нелепость окружающей действительности, трагические условия жизни «маленького человека». Сочетание скрупулезного правдоподобия в изображении повседневного быта с фантастикой и гротеском дает основание для известного сближения и некоторых элементов поэтики Кафки и Гоголя.
