С благородным жаром говорит об этом Фонвизин в письме своем по поводу ответов на его вопросы. «Мне случалось по земле своей поездить, – говорит он. – Я видел, в чем большая часть носящих имя дворянина полагает свое любочестие. Я видел множество таких, которые служат или паче занимают места в службе, для того что ездят на паре. Я видел множество других, которые пошли тотчас в отставку, как скоро добились права впрягать четверню. Я видел от почтеннейших предков презрительных потомков, – словом, я видел дворян раболепствующих»[126]. В «Челобитной российской Минерве» Фонвизин так же резко говорит о многих вельможах, которые, «пользуясь высочайшей милостию, достигли до знаменитости, сами не будучи весьма знамениты, и возмечтали о себе, что сияние дел, Минервою руководствуемых, происходит якобы от искр их собственной мудрости, ибо, возвышаясь на степени, забыли они совершенно, что умы их суть умы жалованные, а не родовые, и что по штатным спискам всегда справиться можно, кто из них и в какой торжественный день пожалован в умные люди». Подобную заметку находим в статье «Путешествующие»[127]. «Многие из знатных и богатых, – говорит автор, – мыслят, что если кто не причастен благ слепого счастья и щедрот Плутуса, тот недостоин с ними сообщения; а те, которые уже совсем в бедном состоянии, те им кажутся не имеющими на себе подобного им человечества»[128]. Пример тому, как достигается эта знатность, представляет нам злая сатира: «Повествование глухого и немого» – в IV части «Собеседника». – «Сосед наш, – там сказано, – имел у двора ближнего свойственника и нелицемерного друга. Сия знаменитая особа был дворцовый истопник Касьян Оплеушин, получивший свое прозвище по данной ему от гоффурьера оплеухе за то, что однажды печь закрыл с головнею. Я думаю, однако ж, и всегда был того мнения, что гоффурьер поступил на сию крайность, последуя более своему первому движению, нежели правосудию, ибо Оплеушин был такой мастер топить печи, что те, для которых он топил, довели его своею протекциею и до штаб-офицерского чина»[129].
Люди, получавшие чины и места таким образом, не могли бескорыстно исполнять своих обязанностей, и оттого между чиновниками господствовали продажность, плутовство, приказные увертки, направленные к преступному искажению для своих выгод существующих законов. Это обстоятельство тоже не укрылось от сатирической наблюдательности сотрудников «Собеседника», и в нем встречаем несколько горячих нападков на корыстолюбие, несколько резких картин, представляющих нам, как велико было зло в это время. В «Записной книжке» рассказан следующий случай. Автор заезжает к соседу своему Аггею и застает у него какого-то капрала, которому сосед рассказывает, что он, капрал, – законный и правильный наследник пятидесяти душ крестьян; но, прибавил он, «понеже ты человек неимущий и не знающий законов, то я, сжаляся на твое состояние, соглашаюсь у тебя купить сие имение, и ежели ты дашь мне на оное купчую, то сначала даю тебе 50 рублей, а ежели выхлопочу дело, то еще 100 прибавлю. Нововыисканный сей наследник, который и сам не знал своего благополучия, благодарил ему и обещал купчую совершить. Я не налюбовался на великодушие моего соседа, который сими способами нажил уже изрядное имение». Затем приходит один приказный и показывает, как вывел он родословную какого-то Елисея, который уступает пустошь соседу Аггею, и доказал, что Елисей, «по мужескому колену двоюродного его брата внучатный племянник». «Ничего нет легче, – прибавляет он, – как вывести оное в родословной и показать его законным наследником, хотя, между нами будь сказано, и есть правильнее его наследники, но они об этой земле совсем не знают, и нам легко будет их утаить или написать мертвыми; когда же купчая совершится и они про то сведают, то пусть просят и отыскивают законным порядком, а между тем как в справках и выписках пройдет лет десятка два-три, то можете вы весь лес вырубить и продать, а луга отдавать внаем и ежегодно получать с них втрое больше доходу, нежели вы за всю сию дачу заплатите»[130].
Подобные вещи делались в Петербурге. О том, что происходило в провинциях, дают понятие следующие строки из IV части «Собеседника»: «Другой сосед наш был титулярный советник Язвин, знаменитого подьячего рода. Он купил воеводское место в Кинешме за 500 рублей, т. е. за тогдашнюю обыкновенную таксу воеводских мест средних городов. Всякое время имеет свои чудеса. Ныне часто деревни в города обращаются; тогда нередко города преображались в деревни. Город Кинешма подпала под сей несчастный жребий. Лишь только Язвин в него прибыл, казалось, что в него сама язва ворвалась. В первое еще лето его благополучного воеводствования уже во всем уезде богатии обнищаша и взалкаша. В два года опустошение сделалось в том крае всеобщее; наконец услышано стало моление убогих, и на смену Язвина прислан был из Петербурга воеводою коллежский асессор Исай Глупцов. Между тем Язвин купил деревню в нашем соседстве и в нее переселился»[131]. Замечательно, что здесь не оставлена без внимания эта последняя черта, характеризующая ловкость тогдашних плутов увертываться из рук правосудия. Казалось бы, правительство увидело бесчестные поступки воеводы, признало его недостойным оставаться при прежней должности, и за все его преступления он должен понесть заслуженное наказание; но нет! он выходит в отставку и преспокойно переселяется в грабежом приобретенную деревню наслаждаться наворованным добром. К сожалению, нельзя не заметить, что эта черта подмечена слишком верно. Конечно, не без намерения также сказал автор, что на место Язвина прислан был Глупцов. Это напоминает стихи из сатиры Капниста:
Куда ни кинь, так клин: тот честен, так глупец;
Другой умен, так плут, ханжа, обманщик, льстец[132].
В сатире этой, не пользующейся у нас известностью, которой бы заслуживала и из которой поэтому я решился сделать несколько выписок, находим также несколько стихов против взяток. Автор говорит о своем приятеле Драче:
Драч совесть выдает свою за образец,
А Драч так истцов драл, как алчный волк овец.
Он был моим судьей и другом быть мне клялся;
Я взятки дать ему, не знав его, боялся;
Соперник мой его и знал и сам был плут,
Разграбя весь мой дом, призвал меня на суд.
Напрасно брал себе закон я в оборону:
Драч правдой покривить умел и по закону.
Тогда пословица со мной сбылася та,
Что хуже воровства честная простота:
Меня ж разграбили, меня ж и обвинили
И вору заплатить бесчестье осудили.
Любопытна также следующая заметка в XII-й части «Собеседника»: «Дядя мой мешался в ученость и иногда забавлял себя чтением древней истории и мифологии, оставляя указы, которые он читал не для того, чтобы употреблять их оградою невинности, но чтобы, силу ябеды присоединяя к богатству своему, расширять своего владения земли, что он весьма любил, – и для того-то любил паче всего читать римскую историю. Насильственным завладением чужого находя он великое сходство в себе с Римскою империею, почитал потому себя древним римлянином»[133].
Не приводим здесь нескольких мелких заметок о том же предмете, потому что и из приведенных, кажется, можно хорошо видеть, как живо, умно и смело нападал «Собеседник» на сутяжничество и взяточничество, и из этих нападений можно заключать, как сильно распространен был у нас этот порок. Не удивительно, что многие сердились и восставали на издателей за подобные обличения; но они имели тогда щит, отражавший все нападения. Сама императрица ободряла сатириков своим примером, и они умели этим воспользоваться. Замечательно, что, несмотря на всю силу и едкость некоторых статей «Собеседника», на них нет жалоб порочных людей, которые себя в них узнавали; но зато очень много помещалось в «Собеседнике» писем, в которых разные лица жаловались на «Были и небылицы», осмеявшие их. Видно, что редакция, зная автора их, недоступного никаким осуждениям, нарочно помещала подобные письма в своем журнале, чтобы таким образом оградить от нареканий и свой образ действия в этом случае.
Обличая плутовство и корыстолюбие чиновников, «Собеседник» преследовал и всякий обман, всякий нечистый поступок, приносящий вред материальному благосостоянию ближнего. Особенно подвергались его негодованию люди, не платящие долгов своих и мотающие на чужой счет. Во II книжке напечатано коротенькое письмо г. Редкобаева, который просит издателей «написать что-нибудь такое, что бы принудило молодчиков, да и родителей их, платить долги»[134]. В ответ ему говорится, что действительно не платить долгов нечестно и что притом это вредит торговле, потому что купцы, по необходимости, пропавшие суммы в долгах наверстывают на покупателях, возвышая цену на товар. Вслед за тем напечатана статья под заглавием: «Покорно прошу прочесть», в которой рассказывается история одного человека, который разорился для своего милостивца, был им принимаем как свой и долго пользовался его ласками. Но когда дело пришло до платежа денег и разорившийся клиент напомнил ему о деньгах, которые тот должен был заплатить, то милостивец запер для несчастного свои двери и оставил его на произвол кредиторов, которые захватили все его имение и пустили его по миру. Другой несчастный, замешанный в эти же долги, попал в тюрьму и приговорен был к ссылке; но, заключает бедняк рассказ свой, «великодушие общего нашего милостивца, большого боярина, участь его облегчило. Он взял его на выкуп и возмечтал, что он тем долгу человеколюбия и правосудия удовлетворил совершенно»[135].
