Смирнов не просто ценил юмор как редактор, старающийся делать острую и живую газету. Юмор был его страстью. Он даже пробовал свои силы на этом поприще и весьма успешно. Две его пародии — «Кавалерный бунт» на Бабаевского и «Чего же ты хохочешь?» на Кочетова — по праву нашли свое место в антологии советской литературной пародии, выпущенной в 1988 году. Мы уже не работали в «Литературке», когда я как-то встретил его в ЦДЛ, и он дал мне читать свою пародию на Кочетова — веселье переполняло его. Он хотел им поделиться. Пародия эта почти два десятилетия ходила по рукам и была опубликована лишь через много лет после смерти Сергея Сергеевича в «Вопросах литературы».
Смирнов загорелся идеей юмористического отдела. На летучке он произнес пламенную речь в обоснование своей идеи, которая вовсе не всем должна была понравиться — несолидно, несерьезно: «Мы должны будем создать группу юмористов и добиться того, чтобы каждую субботу минимум четверть полосы было посвящено юмору, причем юмор этот делать с выдумкой, интересно, и я думаю, что у нас есть все возможности». И дело пошло, закрутилось. «Музеем» Смирнов занимался сам. По пятницам в кабинете главного собирался синклит юмористов: Александр Раскин, Морис Слободской, Владимир Лифшиц, Борис Ласкин, Никита Богословский, Зиновий Паперный, Владлен Бахнов, Леонид Лиходеев. Это был постоянный состав, появлялись там и другие мастера смеха. В пятницу во второй половине дня к Сергею Сергеевичу ни с какими, даже срочными, делами не имело смысла обращаться. Он слушал рассеянно. От всего отмахивался. Мыслями он был уже на Олимпе юмористов. К заседаниям «Музея» он относился как к некоему священнодействию. На свой кошт выставлял участникам коньяк, конфеты, печенье. Подавался чай с лимоном. При этом Сергей Сергеевич не только не вел себя, но и не чувствовал хозяином — скорее робеющим смертным, которого всеблагие милостиво пригласили на свой пир…
Первые выпуски «Литературного музея» имели большой успех, которым Сергей Сергеевич упивался. Но любая постоянная газетная рубрика таит в себе опасность. Она должна в определенный день непременно появиться, ее нельзя отложить, пропустить. И она начинает командовать. Нет хороших материалов — приходится печатать средние, время от времени на полосу проникают и вовсе слабые вещи, которые не под этой рубрикой не имели никаких шансов на публикацию. Так случилось и у нас — напечатан был «Музей», составленный из очень слабых материалов, плох из рук вон. На летучке я его изрядно потрепал, закончив выступление старой байкой: «Рассказывают, что как-то у Леонида Утесова спросили, что он думает об одном новом, входящем в моду джазе. Утесов ответил: „Любой еврей в Одессе это умеет, только стесняется“. Именно это я хочу сказать о последнем нашем „Музее“». Что тут случилось с Сергеем Сергеевичем, даже вообразить себе нельзя. Он был так задет, так уязвлен, что вышел из себя и ответил мне совершенно троллейбусной репликой: «Критиковать любой может. А вы сами попробуйте».
Что мы, раззадоренные этой репликой и разозленные тем, что Смирнов вступается за столь бездарное рукоделие, путь которому на полосу должен быть при любых условиях закрыт, и сделали. Решили сочинить несколько пародий. За два вечера, оставшись допоздна в редакции, мы написали целый цикл. Нашим консультантом, вернее, ОТК, был Александр Борисович Раскин. Мы читали ему только что испеченные пародии по телефону, он отнесся к ним благосклонно и только удивлялся тому, как быстро мы их сочиняем, — сам он, высокого класса профессионал, иногда работал над одной пародией чуть ли не месяц. Мы профессионалами не были, для нас это не было работой в настоящем смысле слова, скорее развлечением, забавой, игрой, никогда мы так от души не веселились. Остроты подхватывались, рождали новые, оттачивались, парировались, неудачные высмеивались. И все это под непрекращающийся общий хохот.
С готовым циклом мы отправились на заседание «Музея». Сергея Сергеевича не было — видно, он был в отъезде, иначе, конечно, не пропустил бы ни за что такое ответственное мероприятие. Но традиционный коньяк все равно был, конфеты и печенье тоже стояли на столе, исправно принесли чай — все, как заведено им. Вид у заседающих был неприступный, как у верховных жрецов, творящих некое таинство. Мы как экзаменуемые скромно уселись на дальнем конце стола. Читал пародии Сарнов — он был охоч до публичных выступлений. Прочел первую — гробовое молчание, никто не только не засмеялся, но даже не улыбнулся, метры веселых жанров сидели с каменными лицами. А нам пародия казалась смешной, даже очень смешной. Кто-то сказал: «Дальше», — и Сарнов стал читать следующую пародию. Реакция та же — с отсутствующими лицами молчат. У меня ощущение полного, позорного провала. Пародии, которые нам нравились, которые мы считали удачными, уже кажутся мне вымученными, совершенно неостроумными. Я кляну себя, зачем мы на «слабо» самонадеянно ввязались не в свое дело, влезли не в свои сани. Вот и кончилось все, как и должно кончаться в таких случаях, — позором. А ведь они еще затеют обсуждение и будут нас растаптывать, вежливо, невежливо — роли не играет. В тягостном молчании Сарнов, наконец, заканчивает чтение. После короткой паузы, которая мне, однако, показалась невыносимо длинной и во время которой я думал об одном: как бы поскорее смыться, Морис Слободской с тем же сосредоточенно каменным лицом бросил: «Очень смешно». Владимир Лифшиц добавил: «Вполне профессионально». Так же односложно, очень серьезно, без улыбок и шуток высказались и остальные.
Цикл наш был опубликован в «Музее», потом мы еще несколько раз печатали свои пародии в «Литературке». Стали печататься и в других местах: благодаря «Литературке» пародия, как говорится, пошла. Вышла у нас книжечка «Липовые аллеи», на тогдашнем пародийном безрыбье она имела успех (в монографии, посвященной советской литературной пародии, ей даже была отведена глава). Собрали мы вторую книгу, которую в «Советском писателе» зарезали Лесючевский и Карпова — директор и главный редактор издательства, хорошо известные не одному поколению писателей отнюдь недобрыми делами. В смехе им чудилась скрытая опасная крамола: над кем и чем смеетесь? На этом наше баловство кончилось. Профессионалами мы не были и не стали — по-прежнему веселились, когда — правда, все реже и реже — писали свои пародии, и от души смеялись, когда читали чужие, разумеется, хорошие.
Они еще живы
В пятидесятитомной «Антологии сатиры и юмора России XX века» вышел том, отданный литературной пародии. Этому событию был посвящен вечер в ЦДЛ, собравший полный зал жаждущих посмеяться.
На этот вечер были приглашены мы: Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов и я. Наши пародии вошли в этот только что выпущенный том.
После вечера, как это нынче принято на так называемых презентациях, был фуршет. Сарнова и меня (Рассадин не смог прийти на вечер) представляли сегодняшним мастерам юмора, звездам литературной эстрады. Они говорили нам комплименты, вспоминали, как в юности или в молодости читали «Липовые аллеи», как им нравились наши пародии.
Но в интонации, с которой они все это говорили, мне слышалось не высказанное вслух удивление: «Подумать только, они, оказывается, еще живы!». Видно, в поле их зрения находятся главным образом коллеги по цеху сатиры и юмора, а мы уже много лет трудимся в другом литературном цехе и поэтому для них не существовали и на фуршете появились словно бы из небытия.
Фотография для загранпаспорта
Не знаю почему, но когда надо было ехать в зарубежную командировку, все делалось в последний момент: то паспорт не готов, то визу еще не получили, то с билетами какая-то неувязка.
Когда я в первый раз ехал в Будапешт, о фотографиях для загранпаспорта мне сказали, что я должен их принести на следующий день, иначе не успеют изготовить паспорт.
Не во всяком фотоателье делали тогда фотографии для загранпаспорта. Отыскал нужное. Фотограф, смерив меня испытующим взглядом, сказал тоном человека, которому поручено очень важное государственное дело и дана соответствующая власть:
— Вы в кожаной куртке и без галстука — так нельзя сниматься для заграничного паспорта. Только в пиджаке и при галстуке.
Я понял, что командировка моя срывается. Ни пиджака, ни галстука я никогда не носил. Их у меня просто не было. Пока достану — ателье кончит работу, фотографии к назначенному сроку не будет.
Все это мгновенно сообразив, я сказал фотографу как человек, тоже посвященный в кое-какие бюрократические тайны:
— Я руководитель спортивной делегации, мне полагается такая фотография.
— Тогда другое дело. Сразу бы сказали.
Другой загадочный мир
В довоенные годы заграница была для нас чем-то неведомо далеким, даже загадочным — почти как закрытая от нас сторона луны.
