Автобус повилял по граду Икс, по Градиксу, ещё повилял, покрутился, вправо, влево поездил, — казалось, что это уже не городок Икс, а какой-нибудь громадный городище, вроде Купянска или Жмеринки, — и после долгих и утомительных скитаний — умаял — наконец-то вышел на прямую дорогу. Он выпрыгнул на ровное место, и отсюда уже стало видно, как остаётся позади город Икс, как убегают люди, и дома, и козы. Все вздохнули и радостно, и с облегчением: выбрались-таки. Это было сейчас. А в другое время, и днём, и ночью они строили чудную, очень красивую жизнь для всех: и старых, и малых, и больных. И жили этой стройкой, и думали о ней. Это было не просто будущее, это было светлое будущее. Оно так и называлось — «светлое будущее», и жило в людях, у кого — в сердце, а у кого — в душе. Это было самое лучшее, что может находиться внутри человека.
Эти слова говорились нечасто, по большим праздникам, когда по длинной улице — это была главная улица — несли красные флаги…
По длинной, главной улице несли красные флаги до небес, а потом, когда подошли к стадиону, в конце которого стоял памятник, кто-то невидимый счастливо крикнул с деревянного помоста:
— Да здравствует светлое будущее! Ура!
И стая ворон вспорхнула с забора, а стая людей крикнула — закричала, — захлёбываясь:
— Ура-а-а-а-а-а-а!
У людей были такие широкие улыбки, что не запомнить их было нельзя. Вороны сели на забор, но невидимый голос — на помосте была теснотища, кто кричит, не разберёшь, — снова вспугнул птиц:
— Да здравствует наше светлое будущее! — торжествовал он, и все внизу тоже торжествовали. — Ура! — подал он пример, и все снова закричали:
— Ура-а-а-а-а-а-а-а! И вороны рявкнули:
— Ра-а-а-а-а-а-а!
Маленький, оборванный, грязный и шумный автобус покинул Градикс. Выхлопные газы он выбрасывал вовнутрь. Поплохело уже многим. Водителю только не могло стать нехорошо, он не замечал этих сине-фиолетовых разводов перед глазами, его серое лицо, вытянутое вперёд, было покойным, шерсть, которая росла из ушей, не пожухла, а наоборот, топорщилась, жёлтые зубы уверенно выглядывали изо рта. Водитель мурлыкал какой-то мотивчик, и хвост его шевелился в такт музыке. Хвосту было неудобно между ведром и кастрюлей, но он исправно отслеживал мелодию.
И вот случилось что. Хвост вырвался на свободу, встал торчком, у водителя глаза вдруг налились ненавистью, он со свистом всосал в себя воздух, руки, которые держали руль, удлинились и почернели — точно у паука, — и он сказал кому-то невидимому, кого не было здесь, и кто не мог услышать его, он сказал с таким презрением, что в эту минуту лучше было не видеть его глаз, он сказал:
— Мы на прямой дороге к светлому будущему! И люди, все люди, кого он вёз, с билетом и без билета, заулыбались и захихикали, все до одного, и свиньи радостно захрюкали, и петух закукарекал, красный, с красными серёжками, глаза некоторых людей засияли, заблестели понимающе и зло.
Ему не хотелось этих людей, он ненавидел их, почему-то именно этих, что ехали в автобусе, и больше всего водителя. О других людях, которые были не здесь, а где-то ещё, он не думал. Они тоже такие, точно такие же, мальчик. Почему ты не придумал этого тогда?
Сосед по прозвищу Цыган резал свинью. В одиночку свинью не режут, надо хотя бы вдвоём: завалить на бок, придержать, чтобы она немного полежала, чтобы не побежала, не вскочила бездумно и не вырвалась. Пока один держит, удерживает изо всех сил, другой творит ужас. Свинью ни в коем случае нельзя держать за уши или ещё хуже — за голову. За живот тоже никак нельзя, ей щекотно. Перед тем, как резать, можно прочитать наставление Академии наук «Как с приятностью заколоть свинью в домашних условиях», год издания — 34, а если Вы — сноб, то лучше начать с классического труда Шпенглера и Сарториса, но самое верное — позвать соседей.
Цыган резал свинью один. Он подумал, что если пригласить кого-то, это ж всё равно надо делиться, он не мог отдать своё, это было выше его сил. И он пошёл в библиотеку, в центр села. Это был позор, но жадность победила. В селе взрослые не ходили в библиотеку, дети только читали, что на уроках зададут, а взрослые кормили скотину, убирали во дворах, чистили в хлевах, пили самогон; некоторые из них тоже читали иногда, то, что приносили дети, может даже, просили детей принести им какую-нибудь книгу, но в библиотеку ходить не отваживались. Поэтому, когда Цыган появился на пороге культурного заведения, библиотекарь, пожилая женщина, с остатками впечатлительности, которые достались ей в наследство, встревожилась.
— Что ты, Толя, хотел взять у нас? — спросила она осторожно. Кроме книг, в её заведении ничего не было, а Цыган ни читать, ни писать не умел. Был не очень грамотным.
— Книжку, — ответил он, перешагивая через свою робость, наступая на горло собственной песне.
— С дочкой что случилось?
— Нет, себе.
«Нельзя говорить, что он неграмотный, что же говорить?» — волновалась женщина. И пошла по — накатанному.
— Какую ж ты книгу хочешь? Про войну или про любовь? — спросила ласково.
— Хочу узнать, как по-учёному разделывать свинью, — начал он издалека. — Заколоть её, как все, или, может, убить?
— Боже тебя упаси, — остановила его библиотекарь.
— Может, шею перерезать, — рассуждал Цыган. Он не мог сказать прямо: «Нужна книга о том, как заколоть свинью в одиночку», стыдился жадности.
— Развитие мясо-молочной промышленности в прошлой пятилетке, — прочла библиотекарь.
— Нет, — отмахнулся Цыган от жутких слов.
— Разведение кроликов, разведение свиней.
— Уже выросла. Резать пора, — поправлял Цыган.
— Приготовление колбас. Как сделать тушёнку, — прочитала библиотекарь чуть ли не по слогам. — Вот и всё. Дальше идёт другая рубрика, — сказала она. — Уничтожение насекомых.
— А уничтожения свиней там нету?
— Да вот почему-то не пишут об этом, — как-то понимающе сказала женщина. — А ты пригласи резника, и делу конец, — догадалась.
— Не могу против себя пойти, — признался Цыган.
— А как бы ты читал?
— Дочка почитала б. Она хорошо читает.
— Извини, Толя, что нету, не могу выручить тебя. Цыган ушёл. «Зарежу и без помощников и без книг».
Ранним утром, когда в темноте уже начали появляться супрематические щели, намёки на день, Цыган вошёл в загон, открыл дверь в сарайчик и скомандовал:
— Подъём!
Свинья колебалась, идти или нет. Ладно, пойду. Что в такую рань-то?
Цыган скрутил её верёвкой — знал как — и они пошли к жертвеннику. Свинья упиралась, и Цыган осознал, какую силищу набрала она на его харчах. Продвигались медленно: шаг вперёд, два шага назад. В силе она почти не уступала человеку, о выносливости её было ничего не известно. «Может, кликнуть соседа», — подумал Цыган, но, воззлившись на себя, потащил животное со всей мочи. Свинья упиралась, ноги у неё не шагали, они стояли ровно, не сгибались, и позади оставалась борозда, как после плуга. Трудная дорога к месту казни. «За что?»
Мягкая соломка, которая лежала на предполагаемом месте, распалила уже свинью, силы её удвоились, и они — жертва и палач — остановились в нескольких шагах от лобного места. Передышка. Нрав своей воспитанницы Цыган знал отлично, он угадывал её малейшие капризы, причуды и прихоти; она не любила, когда щекотали соломинкой в ухе, и млела, когда её почёсывали. И тут вдруг Цыган почесал ей животик, мышцы сами собой расслабились; и вот они у цели. Хитростью взял Цыган, обманом. Вот как бывает.
Времени прошло много, ещё не вечерело, и солнце ещё не взошло, но уже рассвело, и было видно всё, весь ужас происходящего открывался пред очами беспечного путника, вечного странника в поисках милостыни. Надо было идти и просить, просить. По темноте не видно, вот рассвело, значит, пора в дорогу.
Свинью надо было завалить и придержать за ноги, чтоб она не вскочила за чем-нибудь и не побежала. Чтоб не помчалась, не умчалась, сломя голову. Если бы она сама вздумала прилечь набок, передохнуть, но это положение не было её любимым, и она, к тому же, почему-то не слушалась, хотела удрать. Цыган заваливал задние ноги, но передние гребли, тащили вперёд. Он пробовал завалить передние, тогда задними она вытворяла немыслимое. Как бык на родео. Волосы Цыгана цвета вороного крыла разметались, свинья вся была — пружина, а он — маньяк-насильник.
Цыган стоял посреди двора с ножом в руке. Такое бывало часто. Как выпьет, так хватает нож, становится с ним на видном месте и кричит: «Убью!» Тут и жена его, Настя, выходит. И он за нею… Ненавидел. А дочку любил люто.
В этот раз Цыган стоял посреди двора с ножом в руке и не кричал. Когда отец подошёл к нему, то увидел, что лезвие ножа в крови, по самую рукоятку. «Кричал, кричал — убью, и вот, наверно, убил».
