Проба этого желаемого характера не замедлила явиться тут же, пока он еще не окончил своего внутреннего монолога. Левин возвращался домой на дрожках. И, полный самых прекрасных надежд на будущее, взял вожжи в свои руки. «Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним».
Левин хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, «но это было похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в голову». И вдруг Иван сказал: «Вы извольте вправо взять, а то пень». И Левин взорвался: «Пожалуйста, не трогай и не учи меня!» И с грустью почувствовал, «как ошибочно было его предположение о том, чтобы душевное настроение могло тотчас же изменить его в соприкосновении с действительностью».
Толстой хотел верить, что желаемый характер Левина вполне сольется с его настоящим характером. Но как художник он видел, сколь труден путь самосовершенствования в соприкосновении с действительностью. В этом смысле замечательны некоторые юмористические черты в характеристике Левина, который, решив сам с собой, что он всегда будет ласков и добр, взрывается от самого ничтожного повода, когда Иван справедливо и резонно сказал ему: «Вы извольте взять вправо, а то пень».
Ироническая и вместе с тем лирическая история духовного развития Левина может быть важным комментарием к позднейшим философским трудам Толстого.
5
Н. Н. Гусев верно заметил, что в романе «Анна Каренина» Толстой стремился к высшей эпической объективности, «старался быть совершенно незаметным»[60]. Но этого нельзя сказать о его черновиках, где он вовсе не скрывал своего отношения к героям и рисовал их то сочувственно, то саркастически.
Так, Каренин первоначально был овеян явным сочувствием Толстого. «Алексей Александрович не пользовался общим всем людям удобством серьезного отношения к себе ближних. Алексей Александрович, кроме того, сверх общего всем занятым мыслью людям, имел еще для света несчастье носить на своем лице слишком ясную вывеску сердечной доброты и невинности. Он часто улыбался улыбкой, морщившей углы его глаз, и потому еще более имел вид ученого чудака или дурачка, смотря по степени ума тех, кто судил о нем» (20, 20).
В окончательном тексте романа Толстой убрал эту «слишком ясную вывеску», да и характер Каренина сильно изменился. В нем появились жесткие, сухие черты, скрывшие его прежнюю улыбку. «Ах, боже мой! отчего у него стали такие уши?» — подумала она, глядя на его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы». Каренин изменился не только в глазах Анны. Он изменился и в глазах Толстого. И отношение автора к нему стало иным.
Внешне Каренин производил впечатление, которое вполне соответствовало его положению в свете. У него было «петербургски-свежее лицо» и «строго самоуверенная фигура» «с немного выдающеюся спиной». Все его слова и жесты наполнены такой «холодной самоуверенностью», что даже Вронский несколько оробел перед ним.
Кажущийся, внешний характер Каренина усложнен еще тем, что он все время играет какую-то роль, принимает тон снисходительного участия к своим ближним. С Анной он разговаривает каким-то «медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил с ней». Таким именно голосом и тоном он произносит самые свои ласковые слова, обращенные к Анне.
Точно такой же тон сохраняется и в отношениях с сыном. Это было какое-то «подтрунивающее отношение», как и к жене. «А! молодой человек!» — обращался он к нему. Собственная душа Каренина как бы отгорожена от мира прочным «заслоном». И он всеми силами укрепляет этот заслон особенно после постигших его неудач. Он умел даже заставить себя «не думать о поведении и чувствах своей жены, и действительно он об этом ничего не думал».
Каренин создает усилием воли свой воображаемый характер гордости, непроницаемости сознания своего достоинства и правоты. В выражении его лица появляется «что-то гордое и строгое». Он превращает отчужденность в свою крепость. Но это была уже отчужденность не только от Анны или сына, но и от самой жизни.
Игра в воображаемый характер удается Каренину лучше, чем другим героям романа. Потому что он лучше приспособлен к этой игре, чем другие. Он всегда, как чиновник и человек рациональный, жил «по ранжиру». Стоило ему изменить ранжир, как он тут же к нему приноровился. Другая жизнь была для него как другой параграф, такой же непреложный, как предыдущий.
А вокруг него была жизнь — «пучина, куда страшно было заглянуть». И он в нее не заглядывал. Она была ему непонятна так же, как непонятно для него, например, искусство, которое он любил «раскладывать по полочкам». «Переноситься мыслью и чувством в другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он считал это душевное действие вредным и опасным».
Остановившаяся внутренняя душевная жизнь Каренина становится причиной многих драматических последствий.
Но Толстой так глубоко верил в неисчерпаемые возможности человеческой души, что даже Каренина с его формализованной психикой он не считал безнадежным. Его настоящий человеческий характер время от времени прорывается в его речах и поступках, и это ясно чувствуют и Анна и Вронский.
Нужно было Каренину пережить катастрофу в семейных отношениях и крах своей служебной карьеры, чтобы в нем проснулось ощущение своего собственного духовного бытия. Падают искусственные «мосты» и «заслоны», возведенные с таким трудом. «Я убит, я разбит, я не человек больше!» — восклицает Каренин.
Так думает он. А Толстой рассуждает иначе. Он считает, что только теперь Каренин становится самим собой. Когда-то, выступая в заседании, Каренин упорно смотрел на «первое сидевшее перед ним лицо — маленького смирного старичка, не имевшего никакого мнения в комиссии». Теперь он сам превращался в такого «маленького смирного старичка».
И это, по мнению Толстого, лучшая участь для Каренина, потому что он как бы возвращается к себе, к своей простой человеческой душе, которую он превратил в бездушную машину, но которая все-таки еще была жива. «Он взял ее дочь», — говорит графиня Вронская. И опять вспоминает Анну: «Себя погубила и двух прекрасных людей — своего мужа и моего несчастного сына».
Каренин в романе Толстого — характер неоднозначный. Толстой вообще считал, что однозначных характеров не бывает. Единственным исключением в романе является, пожалуй, лишь Облонский. У него кажущийся, желаемый и действительный характеры составляют нечто целое.
Облонский был и поверхностен и умен одновременно, но в нем есть одно качество, которое Толстой ценил превыше всего. «Самые лучшие добродетели без доброты ничего не стоят, — записывал он в дневнике в 1891 г., — и самые худшие пороки с ней прощаются». И к этому еще добавил: «Какой бы хороший художественный тип слабого, порочного человека и доброго» (52, 57). Такой человеческий характер был уже создан им в истории Облонского, жизнь которого служит своеобразным пестрым фоном каренинской трагедии.
6
Толстой глубоко изучил динамику характеров. Он не только видел «текучесть» свойств человека, но верил в возможность совершенствования, то есть изменения человека к лучшему. Желание описать, что такое каждое отдельное «я», привело его к «нарушению константной определенности типов»[61].
В центре внимания Толстого не только внешние конфликты героев — друг с другом, со средой, с временем, — но и внутренние конфликты между кажущимся, желаемым и действительным характерами. «Чтобы тип вышел определенен, — говорил Толстой, — надо, чтобы отношения автора к нему были ясны»[62].
Определенность авторского отношения к каждому из героев выявляется и в логике сюжета, и в логике развития его характера, в самой динамике сближения и отталкивания героев в общем потоке их жизни. В романе Толстого есть замечательные подробности, которые указывают на цельность его романического мышления.
В этом отношении очень характерно, что Кити и Левин непрерывно приближаются друг к другу, хотя пути их как будто расходятся с самого начала. Между тем Анна и Вронский становятся все более далекими, хотя они все силы положили на то, чтобы быть вместе. Толстой вносит в свой роман и некоторые черты «предопределенности», что нисколько не противоречит его романическому мышлению.
