— Да выглядит-то как?
И он нарисовал рукой странную фигуру.
Скрипач не нужен. Столетия Андрея Платонова не заметили
Самое важное литературное событие года, 100-летие Андрея Платонова (родился 1 сентября н. ст. 1899 года), прошло, как и следовало ожидать, тихо, неброско.
Никто не шумел, не бил себя кулаком в грудь. Прохожих на улицах не изводили вопросом: «Какое место занимает Платонов в вашей жизни?» Леонид Парфенов юбилейного фильма на этот раз, слава Тебе, Господи, не сделал. А хорош бы он был в форме железнодорожного кочегара, метающего дрова в паровозную топку, или в сгорбленном виде за письменным столом в казенных комнатках на Тверском бульваре, дом 25, или отхаркивающим чахоточную мокроту!
Что-то почитал Михаил Ульянов, что-то сказал Андрей Битов. На Армянском кладбище, как и обычно, 1 сентября собрались поклонники, помянули, по-русски чуть-чуть выпили, затем понесли цветы к мемориальной доске на здании Литинститута.
Памятник писателю откроют в Воронеже. На московский памятник власти поскупились. Хотя это именно тот случай, когда для памятника есть безошибочная прописка — литинститутский сквер, повернуть налево, бывшая писательская гостиница. Как-то во времена студенчества подрабатывал с однокурсниками, красили там крышу. Разбирали чердак и нашли старый хозяйственный журнал. «2 литра керосина получил. Платонов». Много там еще видели таких автографов.
На платоновский юбилей, насколько удалось выяснить, вообще денег не было. Точнее, дали немного из частной милости фонд «Отечество» и губернатор Лебедь. Для справки: на юбилей Хемингуэя в США ухлопали десятки миллионов зеленых.
На Платонова ничего. Он дешево обходился и обходится стране. Редкие гонорары, двухкомнатная квартира, могила на Армянском кладбище. И это хорошо. И это правильно.
Если бы этот юбилей отмечали богато, рвотных позывов было бы уже не сдержать. Пока их еще сдерживать было можно. «Нашего товарища Пушкина» в его 200-летний юбилей переделали в «господина» — это еще куда ни шло. Все-таки был помещиком, получал по рублю за строчку. А потом с Пушкина все это как с гуся вода. Его не перебарствуешь и не передемократничаешь, не перепатриотишь и не перекосмополитишь, не перехулиганишь и не переэстетствуешь. Пушкин авангарден в высшем смысле слова. Он всегда будет насмешливо стоять впереди нас всех.
С Платоновым все еще очень неясно. Его образ в русской национальной, государственной, общественной, культурной (и какой угодно) жизни все еще не проявился. Ни один из платоновских персонажей не вошел в бытовые мифы, анекдоты. Выжила одна-единственная легенда: о бедном гении, подметающем символической метлой литинститутский асфальт.
С этой несчастной метлой он и вступает в ХХI век. Как тот скрипач из фильма «Кин-дза-дза», он как-то трогательно не нужен. Из него пытались было сделать крутого модерниста. Не вышло, потому что модернизм в конечном итоге бессердечен, а в его прозе постоянный мотив: «сердце-то ведь само дышит, меня не спрашивает» («Родина электричества»); «сердце… пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием» («Возвращение»).
Платонова попытались было приспособить нормативные «патриоты». И опять ничего не вышло. Для «патриота» он слишком нежен, загадочен, недоговорен. Его герой — о Боже! — влюблен в Розу Люксембург. У него человек с фамилией Крейцкопф отправляется на Луну и оттуда сообщает: «Скажите же, скажите всем, что люди очень ошибаются. Мир не совпадает с их знанием». Что на это сказать нашим патриотам?
С ним некоторое время носились «демократы». Потом почувствовали вкус власти и больших денег. И вновь Платонов незаметно отошел в тень. Его герои ведь не просто бедны и голодны. Они закалены недостатком жизненных средств до такой степени бесчувственности к своей и чужой плоти, что даже слез не проливают в отличие от героев Некрасова и Достоевского. «Заринн-Тадж не плакала. Выросшая в нагорной хорасанской роще, она с любопытством глядела в пустой свет туркменистанской равнины, скучной, как детская смерть, и не понимала, зачем там живут»; «Атах любил ее угрюмо и серьезно, как обычную обязанность, зря не мучил и не наслаждался» («Такыр»).
Скажут: но половина страны и теперь голодает! Значит, Платонов пришелся ко времени? Нет, нет и нет. Половина страны голодает и бедствует не так, как герои Платонова. Голодают и бедствуют в ярости, в злобе, в глухой, сосредоточенной обиде. «Отдайте нам то, что наворовали!» Это этика не платоновская, а революционно-демократическая. Это и понятно, ведь нас же учили в школе не по Платонову.
Когда-нибудь он, конечно, будет современен. Когда-нибудь… в день Страшного суда. Когда станут бессмысленны материальные обиды, когда будет все равно, где застал тебя этот день, в «мерсе» или «запорожце», когда креветка покажется не слаще черствой корочки, а роскошная автострада не ровнее проселочной дороги. Когда и деньги будут не нужны.
«— Не время сна, не время спать, пора весь мир уж постигать и мертвых с гроба поднимать! — произнес неизвестный человек надо мною.
Я в ужасе опомнился».
Это из Платонова. Это все еще несовременно и не нужно. Мы все еще спим.
1999
Бабочка Шаламова. К 100-летию писателя и философа
Шаламов — это Достоевский ХХ века. Утверждение известное, но спорное. Такое же спорное, как и то, что Солженицын — это Толстой ХХ века. Бесспорно одно: Варлам Тихонович Шаламов — не только великий писатель минувшего столетия, но и высокий мыслитель. Именно — высокий.
В России, да и в любой национальной культуре, гениев принято «прописывать» по определенному «ведомству». Национальный гений просто обязан за что-то «отвечать». Он не может быть просто писателем и просто художником. Он — пророк (Достоевский), моралист (Толстой), выразитель народной стихии (Шолохов) или крушитель тоталитарных систем (Солженицын). В крайнем случае, гений отвечает за все и является «нашим всем» (Пушкин).
«Прописать» Шаламова почти невозможно. Пророк? Нет. Учитель? Тем более — смешно. Он вообще старательно избегал подобных категорий. Стихия народа его не интересовала. Или интересовала с точки зрения отрицательной, как любой пафос коллективности. Самое мерзкое в лагере — коллективизм уголовников. Бороться с тоталитарными системами он не мог по определению. По его мнению, нет принципиальной разницы между людьми, смотрящими друг на друга с двух сторон колючей проволоки. Кто из них более (или менее) свободен? Никто. Ад находится не вовне, а внутри нас.
Отсюда среди интеллигентной читающей публики давно носится убеждение: Шаламов — это просто художник. В отличие от Солженицына. Так считает и, например, режиссер Николай Досталь, чей замечательный 12-серийный фильм по рассказам и стихам Шаламова только что показал Российский телеканал. Николаю Досталю удалось, казалось, невозможное — перевести Шаламова на киноязык. Он изумительно схватил главный эстетический принцип любимого писателя — скупость выразительных средств, отказ от любой аффектации. Выражение лица Владимира Капустина, сыгравшего Шаламова и до, и во время, и после лагеря, не меняется ни разу — вот это актерская игра, вот это высший класс! Но позволю себе с Николаем Досталем не согласиться. Как раз художник — это, скорее, Солженицын. «Иван Денисович» — просто великая повесть, а «Матренин двор» — великий рассказ. «Архипелаг» — это не столько документ, сколько поэма. Ее всю переполняют эмоции, она вся читается на какой-то лирической волне. «В круге первом» — просто роман.
Шаламов начинается не с художественного жанра, а с фразы. Одна из таких фраз есть и в фильме Досталя. «Только сейчас я могу смотреть на бабочку и не хотеть ее немедленно съесть», — говорит главный герой фильма, цитируя своего героя. После приступа шока и физиологического отвращения вдруг задумываешься над поразительной философской глубиной этой фразы. Если бабочка — это красота, тогда что такое вообще красота? Если голодный человек, глядя на бабочку, видит в ней не красоту, а кусок белковой материи, главный недостаток которого в том, что он слишком мал, — то о какой красоте вообще можно говорить? Получается, что чувство красоты — лишь вторая потребность человека после потребности насыщения. Да и вторая ли? «Как ты в лагере обходился без женщины?» — спрашивает героя его жена. «Это легко. Потребность в женщине отступает, когда ты голоден, а голоден я был почти всегда». (В связи с этим вспоминается мнение бывшей ленинградской блокадницы, посмотревшей фильм «Основной инстинкт». «Они ошибаются, — сказала она. — Основной инстинкт — это голод».)
