Во всем своем труде он беспрестанно уклоняется от мысли, которую принял в основание своих взглядов. Половина страниц всей книги написана так только, для того чтобы что-нибудь написать и чтобы книга вышла потолще. В очерке древней истории повторяются сказки о походе Олега и мести Ольги да выдумки «Степенной книги»{36}. В очерках литературы, науки, законодательства, администрации – перечисляются заглавия книг, названия разных властей и должностей, главы судебников и т. п., без всякой даже попытки заглянуть в самую жизнь народа, с которым имели дело эти власти, книги и судебники. Да и самые перечисления делаются крайне забавно, обнаруживая полное невнимание автора к тому делу, за которое он взялся. Например, он говорит о путешествиях русских ко святым местам и, чтобы дать понятие о богатстве этой отрасли русской литературы в период от свержения монгольского ига до Петра (1480–1689), перечисляет путешествия, которых описания сохранились. Чтобы показать, как нелепо и наобум составлено это перечисление, не нужно никаких замечаний: мы приведем его, только поставивши в скобках годы путешествий, поставленных рядом у г. Жеребцова. «Путешествия по святым местам: Трифона Коробейникова (1583), Василия Гагары (1634), Ионы (1651), Арсения Лелунского (никогда такого не бывало), Антония архиепископа (1200), монаха Льва (мы не знаем такого), Стефана Новгородца (1350), диакона Игнатия» (1389) (том I, стр. 449). Каковы сведения автора о характеризуемой им эпохе? Конец XII века он прихватывает для характеристики периода послемонгольского. Не говорим уж о том, что за важное значение имеют имена этих путешественников для уразумения хода и характера русской цивилизации. Г-н Жеребцов постоянно вращается в кругу подобных мелочей, особенно в новой истории Руси. Тут он упоминает и о том, что г. Феофил Толстой сочинил несколько прелестных романсов (том II, стр. 393); и о том, что Наполеон III дал орден Айвазовскому (стр. 372);{37} и о том, что г. Лакиер сочинил книгу о геральдике (стр. 322);{38} и о том, что в губернском правлении (в переводе г. Жеребцова: la regence du gouwernement) три советника и один асессор; и о том, что апрельская книжка «Отечественных записок» (у г. Жеребцова le Contemporain [8]) очень толста и т. д. Само собою разумеется, что даже и эти мелкие сведения перепутаны и искажены в книге, как видно даже из указанных нами примеров[9]. И между тем автор излагает подобные факты даже не мимоходом, не кратко, а очень обстоятельно, не отделяя их от вещей действительно важных. Странно, например, в истории цивилизации встретить подобный рассказ об улучшении конских пород. Факт этот, конечно, имеет важное значение в своем месте; но для чего же вносить его в историю цивилизации? А между тем г. Жеребцов вот с какою обстоятельностью рассказывает о нем на стр. 187-й II тома своей книги:
Было одно время, когда император Николай обратил особенную заботливость (sa sollicutude particuliere) на улучшение пород лошадей в империи. Он выбрал для этой цели человека, который всю свою жизнь служил в кавалерии и имел репутацию одного из отличнейших знатоков по этой части, графа Левашова. Он поручил ему устройство конских заводов и повелел принять все необходимые меры, особенно для улучшения туземных пород. Чтобы придать более значения (plus d'importance) этой новой отрасли администрации, император Николай возвысил ее на степень особого министерства. Граф Левашов сделал много распоряжений весьма полезных; но по смерти его это особенное министерство было присоединено к министерству государственных имуществ, как отдельный его департамент.
Не менее странно встречать в «Опыте истории цивилизации» генеалогические подробности о частных лицах. Какое значение для цивилизации русской имело, например, то, что «в 1286 году в Чернигове был боярин Бяконт, который имел в супружестве одну из дочерей Александра Невского» (семейное предание рода Жеребцовых), что «от этого супружества произошло пять сыновей: Элевферий, Феофан, Матвей, Константин и Александр», и что «от Феофана пошел род Жеребцовых, от Матвея – Игнатьевых» и пр. (том I, стр. 168). Кто может ожидать, что в истории русской цивилизации встретит фамильные предания рода Жеребцовых и подробности об улучшении в России коннозаводства? Какие идеи, какие соображения руководили г. Жеребцовым при подборе фактов, подобных вышеприведенным? Неужели и тут надо видеть основную мысль его – отстоять древнюю русскую народность восточную от тлетворного влияния Запада?
Нет, прочитавши сочинение г. Жеребцова, невольно приходишь к мысли, что и самые начала, защитником которых он выступил, вовсе не так близки душе его, как он старается показать. Если бы, в самом деле, славянофильские теории бескорыстно занимали его, то он постарался бы обработать и провести их хоть немножко потщательнее. А то ведь мало того, что он слишком часто уклоняется от них, – он впадает в беспрерывные противоречия с собственными воззрениями. Например, он постоянно уверяет, что образованность древней Руси достигала весьма высокой степени во всей массе народа и что, между прочим, знание чужих языков не было редкостью, так как еще отец Владимира Мономаха говорил на пяти языках. И между тем, объясняя, почему Петр давал своим учреждениям иностранные названия, г. Жеребцов говорит: «Может быть, он делал это из желания показать своим подданным, что он знает много языков; это придавало в то время блеск знания и тем самым увеличивало доверие к человеку, до такой степени образованному» (том II, стр. 103). Что сказал бы на такое объяснение почтенный г. Сухомлинов, автор известной статьи о языкознании в древней Руси?{39}
Другой пример. Во всей книге проводятся параллели между Европой и Россией, и оказывается, что во все времена до Петра цивилизация России была выше цивилизации европейской. Начинается с того, что Новгород был цветущей и сильной республикой «в ту печальную эпоху, когда в Европе римская цивилизация гибла в пламени и в потоках крови» (том I, 49). В монгольский период у нас сохранился «священный огонь любви к знаниям, вера и чистая нравственность, а в народах Европы господствовали невежество и неразвитость умственных способностей, нравственное унижение и готовность поддаться всякому, кто польстит грубым наклонностям» (том I, стр. 208). После монголов то же самое. Законодательство и администрация представляли в Европе безобразную и непонятную смесь; а у нас все было организовано чрезвычайно стройно; каждая часть управления была определена правильно; каждая частность распределена по приказам и пр. (том I, стр. 335). Знания были распространены у нас больше, чем в Европе (том I, стр. 420). О нравственности нечего и говорить. И вдруг, после всего этого, в конце книги г. Жеребцов каким-то манером вычисляет, что новые народы Европы для развития цивилизации имели тысячу лет вперед против нас (том II, стр. 622). Как он эту тысячу высчитал, мы не умели сообразить. Но главное – к чему было ее высчитывать, ежели мы шли всё наравне с Европой? Очевидно, что г. Жеребцов хотел как-то вывернуться и оправдать запоздалость Руси и при этом совсем позабыл свои параллели. Так точно позабыл он их, сознаваясь при изложении дел Петра, что до него у нас мало было училищ и что все власти были несколько перемешаны.
Вообще видно, что г. Жеребцов не употребляет больших усилий логики для поддержания своих идей. Он, например, хочет доказать, что в весь период царей русский народ очень сильно двигался вперед, а в Европе был застой. Для доказательства он употребляет следующий способ. Иван III, говорит он, был современником Людовика XI, а Петр – Людовика XIV. В промежуток этого времени у нас утверждалось правильное общественное устройство на религиозно-нравственных основаниях; в Европе народ был в дремоте, ничего не делал, и только абсолютизм утверждался все более и более. Знания умножались; но умственные силы находились в застое, а нравственность падала (том I, стр. 514–515). Положим, что кто-нибудь и поверит в этом г. Жеребцову; но какие же результаты представляет он сам далее? После Ивана III был у нас Иван IV, а во время абсолютизма Людовика XIV у нас утвердился абсолютизм Петра I. Где же благодетельные следствия нашего древнего развития? Попали мы на ту же дорогу, как и Европа, с той только разницей, что она во время борьбы королей с феодалами организовала городские общины, приобрела парламенты, произвела реформацию, а древняя Русь растеряла и свои земские соборы и боярскую думу и произвела только раскольников. Параллель эта прямо бросается в глаза всякому, а г. Жеребцов хочет из нее извлечь какие-то выгоды для древней Руси… Куда уж!..
Но есть же какая-нибудь причина, почему г. Жеребцов стоит за древнюю Русь, хотя и не умеет этого сделать и даже не может как следует понять того дела, которое берется защищать? Конечно, причина есть; но она, по нашему мнению, вовсе не заключается в простодушной любви к народу, которому в древней Руси было будто бы лучше и привольнее, чем ныне. Мы убеждены, что г. Жеребцову в древней Руси нравится, собственно, одна сторона: родовые отношения. Он везде с особенным умилением говорит о том, как почитается у славян родоначальник фамилии, как старика называют дедушкой, как роды связаны между собою и пр. Самую народность он защищает на том основании, что испокон веку есть на свете разные породы людей, различной пробы, и что вот славянская порода удалась при ее создании лучше, нежели все другие, чем мы и должны гордиться. Таким образом, народность г. Жеребцова можно назвать генеалогическою. При этом становится совершенно понятною его любовь к древней Руси и ненависть к реформе Петра: эта любовь и ненависть тоже – генеалогические. Род, порода, происхождение – вот слова, возбуждающие умиление г. Жеребцова; вот его задушевная идея, прикрытая любовью к народности. Как скоро это открывается, все становится ясным. Ясно, почему бедствия удельной системы произвел г. Жеребцов не из родовых отношений, а из феодальных идей. Ясно, почему всех славянских князей считает он родственниками варяга Рюрика. Ясно, почему он придает такую важность для истории цивилизации фамильным преданиям рода Жеребцовых. Ясно даже и то, почему заняло его улучшение пород лошадей в Российской империи. Везде порода и порода… К ней пристрастен г. Жеребцов, от нее старается он отклонить всякое нарекание, всякое подозрение. Этим объясняется, между прочим, и то, почему, рисуя картину нравов древней Руси и изображая тогдашнюю общественную иерархию, он ни единого слова не говорит о смешных и гадких проявлениях местничества. Понятно становится и то, почему г. Жеребцов вооружается против литературных пролетариев, которые, по его мнению, вовсе неспособны к возвышенным чувствованиям, а умеют говорить только фразы. Понятен для нас и тот подбор ученых историков, юристов и пр., какой сделал г. Жеребцов, говоря о русской литературе и науке. Мы нисколько не удивляемся теперь, что он превознес пред Европою г. Морошкина, г. Никиту Крылова, г. Василья Григорьева, г. Шевырева и т. п. и не удостоил упомянуть Грановского (!), Кудрявцева, Ешевского, Бабста, Забелина и пр. О Кавелине только упомянуто, что он юрист, между гг. Баршевым и Поповым. На г. Чичерина сделан только намек при определении достоинств г. Никиты Крылова, «недавно отличившегося (dernierement il c'est distingue) опровержением одной диссертации» (стр. 321){40}. Все это совершенно понятно, когда знаешь, что все люди, пройденные презрительным молчанием у г. Жеребцова, весьма мало придают цены генеалогическим привилегиям, которым наклоняется г. Жеребцов. Как, право, хорошо, когда поймаешь наконец настоящую точку зрения: все понятно, решительно все!
