Обсуждаются «профессиональные» проблемы перевода (XXVI–XXXI). Татьяна, как и другие дворянские дочери ее времени, «по-русски плохо знала», ее речь была «небрежным лепетом» с примесью галлицизмов, которую наш поэт находит гораздо более очаровательной, чем педантизм «синих чулков». В XXIX в памяти поэта возникают «Душенька» Богдановича, писанная в виде подражания легкой французской поэзии, и нежные пьески Эвариста Парни (которому Пушкин явственно подражает в строфе XXV). Строфа XXX посвящена поэту Баратынскому, коего Пушкин (совершенно необоснованно) полагает лучшим специалистом, чем он сам, по части переложения девических галлицизмов на русский ямб. И наконец, в XXXI обе проблемы — содержания и формы — сливаются, и текст письма вводится посредством изящной метафоры (великая музыка и ее исполнение заплетающимися ученическими пальцами).
«Письмо Татьяны к Онегину» содержит семьдесят девять стихов. Его текст расположен между строфами XXXI и XXXII. Татьяна имитирует стиль любовных посланий ее любимых романов, а Пушкин перелагает его на русский четырехстопный ямб.
XXXII: Прелестное описание обнаженного плеча Татьяны и рассвета. Ночь прошла под знаком написанного любовного письма (в пятой главе через полгода другая ночь пройдет в ужасном пророческом сне).
XXXIII–XXXV: Еще один разговор со старой няней, которую Татьяна просит отослать письмо к Онегину.
XXXVI: Ответа нет. (Отклик прозвучит в главе восьмой, когда на свое письмо будет ждать ответа Онегин.) На следующий день приезжает Ленский, и происходит короткий разговор между ним и госпожой Лариной, которая справляется об Онегине.
XXXVII: Вечерний чай. Татьяна стоит, задумавшись, перед окном и чертит на запотевшем стекле вензель «ОЕ».
XXXVIII–XXXIX: Приезжает Онегин, но, прежде чем он входит в дом, Татьяна через другие сени бросается на двор, оттуда — в сад и (в изумительном межстрофическом переносе) падает на скамью (XXXIX, 1). Неподалеку крепостные девушки собирают ягоды, звучит их песня (восемнадцать стихов трехстопного хорея с длинными стиховыми окончаниями).
XL: Татьяна ждет с трепетом, предчувствуя ужасное, но Онегин не появляется.
XLI: Наконец, она вздыхает, встает со скамьи, поворачивает в липовую аллею — и тут прямо перед ней возникает Евгений. Строфа и вместе с ней песнь оканчиваются «профессиональным» замечанием, заимствованным из западных рыцарских романов в стихах: «Мне должно после долгой речи / И погулять и отдохнуть: / Докончу после как-нибудь».
Если глава третья с ее в высшей степени функциональными отступлениями и энергичным потоком событий являет собой наиболее гармонично слаженную конструкцию с отточенным корпусом и симметричными крыльями, то глава четвертая, напротив, может сравниться с седьмой по слабости композиции и плохо сбалансированным отступлениям. Она состоит из сорока трех строф (из которых одна не завершена): VII–XXXV, XXXVII (прерывающаяся на 5/8 стиха 13) и XXXIX–LI. Пушкин видел ее стержнем тему сельской жизни, продолжающей в ином ключе тему «rus» Горация гл. 1, LII–LVI и гл. 2, I–II. (Следует, между прочим, отметить, что теперь праздная жизнь Онегина в деревне так же приятна, как и та жизнь, которую описал Пушкин в первой главе с единственной целью: продемонстрировать различие между собой и героем.) Но сельская тема появляется лишь в конце песни (XXXVII–XLIV) и предваряется на редкость неровной последовательностью подтем, среди которых композиционно важный монолог Онегина (XII–XVI), продолжающий последнюю тему третьей главы (его встречу с Татьяной), с сомнительным эффектом помещен между философскими рассуждениями о женщинах, друзьях, врагах, родне, вновь о женщинах, эгоизме, последствиях свидания героев (XXIII–XXIV), любви Ленского, альбомах, элегиях, одах и довольно унылой жизни самого Пушкина в деревне (XXXV). Последнее размышление, тем более в сочетании с последующим рассказом об онегинском наслаждении деревенской жизнью, произвольным образом меняет ситуацию, столь однозначно обрисованную в первой главе, на прямо противоположную (Онегину фактически присущ теперь стиль жизни Пушкина в Михайловском!). Тема Ленского, следующая за сельской темой, завершает песнь несколькими прекрасными строфами (см. особенно две последние: L–LI), повторяющими роковые мотивы гл. 2, XXXVI–XL.
Развитие тем четвертой главыVII–VIII: Пушкин благоразумно исключил первые шесть строф полулирического, полудидактического, а в целом посредственного рассуждения о женщинах, которые открывают четвертую главу. В результате оставленные две строфы несколько исправляются с точки зрения структуры, вторя интонации внутреннего монолога гл. 1, I, особенно потому, что следующая за ними строфа вводится посредством подобного же перехода.
IX–X: «Так точно думал мой Евгений» (ср.: гл. 1, II — «Так думал молодой повеса»). Отношение Онегина к женщинам, ярчайшим проявлением которого стал отказ от них в гл. 1, XLIII, приводится вновь вместе с запоздалым сообщением, что его рассеянная столичная жизнь длилась восемь лет (то есть с мая 1812 г. по май 1820 г).
XI: Переход, выраженный в слове «но», влечет за собой болезненный укол чувственных воспоминаний, который испытал Онегин, получив послание Татьяны, и решение не дать ходу тому, что в своем письме в восьмой главе он назовет «милой привычкой». А риторический переход «Теперь мы в сад перелетим, / Где встретилась Татьяна с ним» ведет к монологу Онегина.
XII–XVIII, 3: Он читает Татьяне мораль о свойственной молодости неосторожности и недостатке самообладания Они идут назад к дому. Дидактический переход «Вы согласитесь, мой читатель, / Что очень мило поступил…» открывает дорогу еще одному авторскому отступлению
XVIII, 11 — XXII: Обращение к онегинским «врагам» (от которых автор защищает своего героя, отмечая благородство его души) приближает непринужденный переход к теме: «Врагов имеет в мире всяк, / Но от друзей спаси нас, Боже!» (XVIII: 11–12). В XIX говорится, что «друзья» всегда горазды пустить о нас сплетню, и следующий переход таков: ваш друг, конечно, говорит, что любит вас, как родной, — что ж, давайте разберемся, кто такие родные. Родные рассматриваются в XX, затем Пушкин обращается к женскому непостоянству (XXI). Наконец, в XXII задается риторическим вопросом: «Кого ж любить?» — и отвечает: себя, на чем это дидактическое отступление из пяти строф заканчивается.
XXIII–XXIV: Риторический вопрос: «Что было следствием свиданья?» — снова приводит нас к Татьяне, и в XXIV, 8 возникает любопытный переход, напоминающий гл. 2, XXIII, 13–14 с приемом «Позвольте мне… / Заняться старшею сестрой». Там наше внимание было переключено с банального на необычное, с Ольги на Татьяну, здесь — с грустного на веселое, с Татьяны на Ольгу.
XXV–XXVII: Итак, мы занялись Ольгой и Ленским на протяжении нескольких строф, повествующих об их прогулках по саду, чтении и игре в шахматы. Семейный роман, который Ленский читает Ольге вслух (XXVI), принадлежит к тяжеловесным моралистическим сочинениям, из тех, что могли выйти из-под пера, например, немецкого романиста Августа Лафонтена (читанного в России во французских переложениях). Гениальный французский писатель Шатобриан упоминается — не совсем к месту — в XXVI, 4. А в строфе XXVII Ленский украшает Ольгин альбом, описание которого обеспечивает естественный переход к отступлению об альбомах.
XXVIII–XXXI: Пушкину нравятся альбомы уездных барышень (XXIX), и он ненавидит модные альбомы светских красавиц (XXX). Появляются имена художника Федора Толстого и поэта Баратынского (XXX, 6–7). Переход к следующей теме подготовлен упоминанием «мадригалов», которых ожидают от поэта для своих альбомов блистательные дамы.
XXXI: Но Ленский пишет не мадригалы (см., однако, гл. 2, XXXVII), а элегии, и тут Пушкин обращается к еще одному современному поэту — Языкову. Его элегии, как и элегии Ленского, документально отражают судьбу их автора. От слова «элегия» мы переходим к следующей теме.
XXXII–XXXIII: Но тише! Некий строгий критик (в котором легко угадывается лицейский товарищ Пушкина поэт Кюхельбекер) советует бросить писать элегии и обратиться к оде. Пушкин не хочет принимать ни одну из сторон, но напоминает критику в четко выстроенном небольшом диалоге (занимающем XXXII, 5—14 и XXXIII, 1—12 с изящным переносом между этими двумя строфами), что поэт Дмитриев (четвертый поэт-современник, упомянутый или подразумеваемый на протяжении четырех же строф) в своей знаменитой сатире высмеял сочинителей од. Теперь переходом оказывается слово «ода».
