А не то ответят вам вашими же стихами:
Какое дело нам до суетных желаний
Любви восторженной твоей
Или до жалких ран, до мелочных страданий
Твоих бессмысленных страстей?
. . . . . . . . . .
Да прогремят они больному поколенью
Глаголы гнева и стыда;
Да соберут они бездействием и ленью
Изнеможенные стада!
В годину тяжкую, в минуту близкой брани
Мы ждем воззвания к мечу;
Но вы, тщедушные певцы своих страданий,
Вы дети, нам не по плечу!
Что общего у нас? Нам ваши песни чужды,
Нам ваши жалобы смешны,
Вы плачете шутя, а нам другие нужды,
Другие слезы нам даны.
. . . . . . . . . .
Мы не хотим ни слез, ни вздохов вопиющих
Долой, пустые воркуны!
Вы не нарушите святой, судеб грядущих
Глубоко полной тишины[3].
Это будет жестко с их стороны; но не забудьте, что, подобно вам, они люди озлобленные, и о кладбище и смерти думают чаще, нежели о счастии, любви и других обманах сердца и фантазии…
Поэт тогда только имеет право говорить толпе о себе, когда его звуки покоряют ее неведомою силою, знакомят ее с иными страданиями, с иным блаженством, нежели какое впала она, и даже ее собственное, знакомое ей страдание и блаженство передают ей в новом, облагороженном и очищенном виде. Но для этого надо стоять целою головою выше этой толпы, чтоб она видела вас не наравне с собою… Таковы бывают истинно субъективные поэты… Опоэтизированный эгоизм, вечно роющийся в пустоте своего скучного существования и выносящий оттуда одни стоны, хотя бы и искренние, теперь никому не новость и всем кажется пошлым…
Для образчика поэзии г. Губера и для поверки нашего суждения о ней выписываем целые три пьесы.
Печаль вдохновенияОстановись, мой грозный гений!
Зачем меня покинул ты?
Отдай мне тайну вдохновений,
Волшебный звук твоей мечты.
Ты мрачен, спутник мой суровый,
Ты чужд любви, ты враг людей;
Не полюбил ты жизни новой,
Ни новой радости моей.
Но в тяжкий час сердечной муки
Ты бедняка не забывал,
Ты приносил живые звуки,
Ты песням грустным научал.
О, сколько звучных песнопений
Моим печалям ты дарил,
И сколько бурных вдохновений,
Горючих слез, тоски, мучений
Ты вместе с ними приносил!
Прошла печаль души мятежной;
Среди волнений и скорбей
Нежданный луч надежды нежной
Блеснул над хижиной моей.
Я тихо гостю улыбнулся,
И сладко плакать стало мне,
И, обновленный, я проснулся
В святой, заветной тишине.
Но вдруг тогда, мой грозный гений,
Меня с тоской покинул ты!
И на роскошные мечты
Не стало прежних вдохновений.
Ты отнял их – они твои.
О, возврати – мне жаль разлуки, —
О, возврати мне эти звуки
И песни грустные мои!
Но нет! прости, ты жжешь, тревожишь,
Страшусь твоих волнений я:
Ты тихий мир мой уничтожишь,
Разрушишь прелесть бытия.
Оставь меня, суровый гений,
В моей заветной тишине;
Твоих ужасных вдохновений,
Твоей тоски не нужно мне!
Но если та же грусть, как прежде,
В больное сердце упадет,
И в чудной, сладостной надежде
Душа отрады не найдет;
Но если с пышными мечтами
Расстанусь я в тоске немой,
И горе жгучими слезами
Покроет взор туманный мой:
Тогда отдай, мой друг суровый,
Отдай мне горести мои!
И я проснусь для песни новой,
Неукротимой и суровой,
Как вдохновения твои!
РасчетКогда развертываю я
Печальный свиток жизни бедной,
Итог пустого бытия,
И бесполезный и безвредный,
И мимо памяти моей
Пройдет обычной чередою
Холодный ряд бесцветных дней
С его томительной тщетою,
Тогда рождается во мне
Вопрос обидного сомненья:
Ужели в страшной тишине
Мой век прошел без назначенья?
Или, окован суетой,
Я цели тайной не заметил
И ни единою чертой
Духовной жизни не отметил?
И мне благая часть дана —
Но я над нею терн посеял
И ни единого зерна
Не возрастил, не возлелеял.
Я своевольно издержал
Мои божественные силы,
И ныне мертвый капитал
Несу к дверям моей могилы.
У этой пропасти без дна
Со страхом жизнь мою объемлю:
Я ни единого зерна
Не положил в родную землю.
Ничем я жизни не вознес,
Ничем я жизни не украсил;
Я дни мои от горьких слез,
От мыслей лень обезопасил.
Но ежели, как вялый сон,
Мой век и суетен и мрачен,
Зачем по крайней мере он
Грехом могучим не означен?
Зачем не внес он новых ран
В глухую повесть человека? —
И двинул бы благой обман
Пружины дремлющего века!
Но нет, и дик и темен он,
Без вдохновения и силы,
Однообразный, вялый сон,
Могила жизни до могилы.
ПроклятиеЯ вижу, смерть близка: болезненные силы
Последней вспыхнули борьбой.
Я встречусь наконец на ступенях могилы
С неумолимою судьбой.
И ныне, рядом с ней, мне хочется поверить
Итог пустого бытия.
Не буду сетовать, не стану лицемерить
И страхом не унижусь я.
Прощаясь с жизнию, в урочный час разлуки,
Над нею некогда шутить;
Но полную тревог и слез и тайной муки
Я не могу благословить.
Я прокляну ее за то, что с колыбели
Я был игралищем судьбы,
За то, что дни мои я проволок без цели
В тревогах суетной борьбы.
Я прокляну ее за длинный рой видений,
Игравших жизнию моей,
За бесконечный ряд коварных заблуждений
И неразгаданных страстей;
За то, что все мои мечты и упованья
Она презренью обрекла,
Что не исполнила ни одного желанья
И горьких слез не поняла;
За то, что душу я отравою сомненья,
Что сердце ядом напоил;
За то, что никогда в душе благословенья
Ни для кого не находил;
Что, идя за толпой, я по тропе избитой
Не бросил яркого следа;
Что не оставлю я ни мысли плодовитой,
Ни благородного труда.
Я прокляну ее за все, что в мире видел,
За все, что в жизни презирал,
За все, что я любил, за все, что ненавидел,
Что с тайным страхом проклинал.
Не одна ли и та же это песня? А одно и то же, воля ваша, наскучает… И притом тут есть хороший стих (который, впрочем, так обыкновенен в наше время), есть чувство, если хотите, даже много чувства, и мы верим искренности поэта, верим его страданию; но где же поэзия? где же фантазия? где созданные ею образы?
Объективные пьесы г. Губера всего лучше подтверждают справедливость нашего суждения. Вот две из них:
ЦыганкаЖива, как забава, как смех весела,
Несется волшебница-дева,
Кружится и пляшет, быстра, как стрела,
Под звуки родного напева.
Как воздух, легка, понеслась и летит
И тешится резвой игрою;
Дика, как разврат, закружилась, дрожит
И манит улыбкой живою.
Жаждой неги дыша,
Как любовь, хороша,
Горяча, как огонь поцелуя,
И мила и стройна,
Пролетела она,
Мимолетной улыбкой даруя,
И бежит, и летит,
И дрожит, и горит,
И ревнивый покров раздирает;
А с нагого плеча
Сорвалась епанча
И шумя перед ней упадает.
Вот она, дитя Востока,
В сладострастной красоте,
Жрица пышного порока,
В полной дикой наготе.
И зовет палящим взором,
Манит бархатом ланит,
И любуется позором,
И хохочет, и дрожит.
Вдруг в безмолвии суровом,
И стыдлива и скромна,
Под разодранным покровом
Робко прячется она.
Так, настигнута врагами,
Чуя гибельную брань,
Исчезает за кустами
Перепуганная лань.
Миг – и снова вспыхнет дева,
Сладострастия полна,
И опять под звук напева,
Как огонь, как стрела, пролетела она.
ВолгаКак младенец, боязлива,
Одинока и дика,
То тиха, то говорлива,
Просыпается река.
Оглянулась и выходит —
Даль чужая перед ней;
Буря речи с ней заводит,
Ветер песни шепчет ей.
Вот она волной стыдливой,
Чуть колыша в первый раз,
Как ребенок боязливый,
Выступает напоказ.
Вот пошла и зашумела —
Ей попытка удалась,
Вот волнами закипела
И потоком разлилась.
Необъятная, как море,
Широка и глубока,
Разгулялась на просторе
Наша царская река.
Перед ней края чужбины —
Но она не изменит;
Никогда чужой долины
Свежий ток не напоит.
За предел родной державы
Наша Волга не пойдет;
Светлый пояс русской славы
Чуждых стран не обоймет.
Видите ли: как скоро попробовал поэт выйти из самого себя и посмотреть на мир и на жизнь, – в его стихах не стало и чувства, а явились одни фразы, да и те довольно бедные значением. В самом деле, неужели это мысль, а не фраза, что Волга течет там, где она течет, а не там, где она не течет?..
У г. Губера несколько пьес посвящены поэту, то есть характеристике поэта[4]. Он смотрит на него, правда, как на человека очень хорошего и почтенного, но только поэта мы в нем все-таки не видим. Нам кажется, что значение поэта не довольно верно, ясно и отчетливо понято г. Губером…
