Вообще, в этом романе поражает вас какая-то слишком юная, детски молодая откровенность – в чувстве, в манере высказывать, и вместе с этим какая-то устарелость в мнениях. Обе эти силы борются между собою, и борьба разрешается во что-то странное. Герман, давно не видевшийся с другом своей юности, с Ипполитом, зовет его приехать в Петербург, где нашел ему хорошее место. За этим следует целый трактат о дружбе, которая, по словам автора, принадлежит уже к преданиям старины, ибо-де теперь уже нет дружбы. И что же? По приезде в Петербург, Ипполит, этот новый Орест, говорит своему Пиладу:{3} «Нет, граф, я не в силах объяснить вам благодарности моей! Вы так радушно, так неожиданно доставили мне средство быть полезным в службе и быть неразлучным с вами!» Тогда Герман, называя его «добрым товарищем», просит его оставить «вы» и говорить «ты» (ч. I, стр. 45). Странная была в старину дружба, если она допускала такие китайские церемонии!.. Несколько месяцев сряду Ипполит, под разными предлогами, уклоняется от знакомства с женою своего друга. А почему? – Видите ли, в Дрезденской галерее так поразило Ипполита Доминикиново изображение Иоанна, что он приобрел себе Миллерову гравюру с этой картины и никогда с нею не разлучался. Будучи в Москве, получил он от своего друга письмо, приглашавшее его переехать в Петербург; тут взгляд на гравюру поразил его каким-то тяжелым и грустным чувством, от которого он едва рассеялся в Английском клубе. Когда, по приглашению Германа, Ипполит хотел ехать знакомиться с женою своего друга, взгляд на эстамп произвел то же непонятное впечатление и заставил его несколько месяцев уклоняться от знакомства с Альмою. Это должно быть фантастическое. Но у Германа бал – отказаться нельзя. Увидев Альму, Ипполит тотчас же запылал к ней «роковой любовью», и ему стал понятен невольный и таинственный страх, так долго заставлявший его невольно трепетать при мысли о знакомстве с женою своего друга. Но, читатели, все это по-прежнему непонятно! Альма спрашивает Ипполита, почему он не хотел познакомиться с нею; он отвечает ей: «Не знаю».
– Верю, – сказала графиня и, после некоторого молчания, спросила Ипполита:
– Были вы в 1815 году в Дрездене?
– Был, графиня.
– Вы были там в картинной галерее?
– Был.
– Вы однажды поутру входили туда во фраке, с каким-то дипломатическим чиновником нашим при австрийском дворе?
– Точно, с бароном Ш ***.
– Итак, князь, на ваше «не знаю» я вам скажу, что я – «все знаю».
Далее, во время разговора, «она очаровательными глазами своими взглянула на него с таким чувством, с такою выразительностию» и заключила разговор так: «Узнаете, все объяснится… все должно объясниться». В третьей, кажется, части все объясняется следующим образом: Альма долго не хотела показать Ипполиту своего таинственного кабинета, которым давно уже раздражала его любопытство; наконец святилище отворено для него, – и он увидел там изображение Иоанна и свой собственный портрет… Мы не отвергаем, что бывают предчувствия, что человек иногда инстинктивно, непосредственно предвидит горе или радость, и потому предчувствие может играть свою роль в романе – но слегка, вскользь. Выстроить же на этом зыбком основании такое большое здание, посвятить предчувствиям и эстампам так много страниц, – это значит искать эффектов слишком юношеских…
Что же до устарелости, то вот самый резкий ее образчик. Желая возвысить свою героиню до идеального совершенства, автор заставляет ее любить русскую литературу, которую все истинно поэтические женщины полюбили, как и следовало, только с Пушкина. Мало этого: он заставляет ее читать даже «Вест– ник Европы». Теперь удивительно ли, что она фразами из него вот как судит о русских писателях:
– Не правда ли, в Вяземском большое дарование? Я люблю его – сколько в нем ума и чувства! Как он хорошо сердится! Вы, верно, знаете Баратынского? – это настоящий поэт гостиной. Духовная поэзия Глинки умилительна. Партизанские элегии нашего гусара-поэта доказывают, что война не пугает вдохновения. И в Мерзлякове есть душа: его песни хороши; одна беда – он иногда слишком запевается. Слепцу-Козлову вдохновение открыло божий свет. А Василий Львович? Это наш женский стихотворец, наш трубадур (конечно!..). А славный племянник доброго дяди, молодой Пушкин! Это русский поэт! Это блестящая заря: она обещает яркий свет России…
Пушкин сказал:
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!{4}
Думал ли он, что автор «Непостижимой» заставит одну из них даже судить о русских книгах фразами из «Благонамеренного»?.. Но это очень оригинально, и мы не можем удержаться, чтоб не представить читателям еще несколько выписок. Ипполит так восхитился тонкими суждениями Альмы (подлинно, влюбленные слепы, и им все кажется прекрасным в их красавицах!), что вскричал:
– Ради бога, скажите всю правду, что вы думаете о Державине, Карамзине, Дмитриеве и других наших современниках?
– Охотно. Только не смейтесь надо мною: я сужу по-женски. По моему мнению, Державин неоспоримо великий поэт – и все великий, несмотря на то, что язык его теперь несколько тяжел и стар – по крайней мере для меня. Карамзин любезен, приятен, мил: в его сочинениях видна вся добрая душа его. Стихи Дмитриева – золотые! Крылов – это русский смышленый ум; его наблюдательная поэзия отличается местным преимуществом (?): она кстати (?), она впору (?), и потому она почти (?!) народна. Поэзия Долгорукого – домашняя, семейная: он умел поэтизировать самые простые предметы, но он не всегда удачно их высказывал. Признаюсь вам, я всего более читаю Жуковского и Батюшкова, они ближе к нам. Но вы посмеетесь, может быть, тому, что я сделала с сочинениями Жуковского: посмотрите…
Тогда она подала Ипполиту книгу с наклейками на листах, а на них с прекрасными рисунками. Дело в том, что, желая видеть в Жуковском не переводчика, а русского поэта, Альма отделила из его стихотворений все, собственно ему принадлежащее, а на переводных местах наклеила белую бумагу, на которой нарисовала разные виньеты. Жаль, что автор не упомянул, как велика вышла книжка – это было бы очень интересно… Любя Василья Львовича Пушкина, Долгорукого и других, Альма страстно любила Байрона, Шиллера и Гете… Все это так восхитило Ипполита, что сперва он воскликнул из глубины души: «Как вы изобретательны, графиня, в оценке истинного дарования!», а потом с умилением: «Вы необыкновенная женщина!» – Такой чудак!
Непостижимая. Владимира Филимонова… Впервые – «Отечественные записки», 1841, т. XIX, № 12, отд. VI «Библиографическая хроника», с. 31–35 (ц. р. 30 ноября; вып. в свет 1 декабря). Без подписи. Вошло в КСсБ., ч. V, с. 369–376.
путеводителей для путешественников (франц.). – Ред.
Прозу, и в том числе отрывки из романов, Филимонов публиковал еще в 1810-е гг.; итог его раннего творчества – книга «Проза и стихи» (ч. I–II. СПб., 1822).
Имеются в виду «Страдания юного Вертера» (1774) И.-В. Гете.
Орест и Пилад – персонажи античной мифологии, неразлучные и преданные друзья.
Цитата из «Евгения Онегина» (гл. 3, строфа XXVII).
