С первого разу может показаться странным, что Полежаев, которого главная мука и отрава жизни состояла в сомнении, с жадностию переводил водяно-красноречивые лирические поэмы Ламартина;{11} но это очень понятно, если взглянуть на предмет попристальнее. Крайности соприкасаются, и ничего нет естественнее, как переход из одной крайности в другую… Кроме того, Полежаев явился в такое время, когда стихотворное ораторство и риторическая шумиха часто смешивалась с поэзиею и творчеством. Этим объясняются его лирические произведения, писанные на случаи, его «Кориолан» и другие пьесы в этом роде. Недостаток в развитии заставил его писать в сатирическом роде, к которому он нисколько не был способен. Его остроумие – тяжело и грубо. Недостаток же развития помешал ему обратить внимание на форму, выработать себе послушный и гибкий стих. И потому, отличаясь часто энергическою сжатостию выражения, он иногда впадает в прозаическую растянутость и между прекрасными стихами вставляет стихи, отличающиеся странностию, изысканностию и неточностию выражения.
Кто не идет вперед, тот идет назад: стоячего положения нет. Второе собрание стихотворений Полежаева, изданное в 1833 году под титулом «Кальян», было несравненно ниже первого. Даже лучшие пьесы – пополам с риторическою водою. Только одна «Цыганка» блещет ярким цветом художественной формы.
Кто идет перед толпою
На широкой площади,
С загорелой красотою
На щеках и на груди?
Под разодранным покровом,
Проницательна, черна,
Кто в величии суровом
Эта дивная жена?
Вьются локоны небрежно
По нагим ее плечам,
Искры наглости мятежно
Разбежались по очам,
И страшней ударов сечи,
Как гремучая река,
Льются сладостные речи
У бесстыдной с языка.
Узнаю тебя, вакханка
Незабвенной старины:
Ты, коварная цыганка,
Дочь свободы и весны!
Под узлами бедной шали
Ты не скроешь от меня
Ненавистницу печали,
Друга радостного дня.
Ты знакома вдохновенью
Поэтической мечты,
Ты дарила наслажденью
Африканские цветы.
Ах, я помню, но ужасно
Вспоминать лукавый сон!
Фараонка, не напрасно
Тяготит мне душу он!
Пронеслась с годами сила,
Я увял – и наяву
Мне рука твоя вручила
Приворотную траву!
Сколько игры, переливов поэтического блеска и в этом, впрочем, не совсем выдержанном стихотворении – «Ахалук»!
Ахалук мой, ахалук,
Ахалук демикотонный,
Ты – работа нежных рук
Азиятки благосклонной!
Ты родился под иглой
Отагинки чернобровой,
После робости суровой
И любви во тьме ночной!
Ты не пышной пестротою,
Цветом гордых узденей,
Но смиренной простотою,
Цветом северных ночей
Мил для сердца и очей…
Черен ты, как локон длинный
У цыганки кочевой,
Мрачен ты, как дух пустынный,
Сторож урны гробовой.
И серебряной тесьмою,
Как волнистою струею
Дагестанского ручья,
Обвились твои края.
Никогда игра алмаза
У Могола на чалме,
Никогда луна во тьме,
Ни чело твое, о База,
Это бледное чело,
Это чистое стекло,
Споря в живости с овалом,
Под ревнивым покрывалом,
Не сияли так светло!
Ах, серебряная змейка,
Ненаглядная струя —
Это ты, моя злодейка,
Ахалук суровый – я!
Только этими двумя стихотворениями «Кальян» напомянул о прежнем Полежаеве: остальное все или пресная вода, или вино пополам с пресною водою. Теперь «Кальян» издан во второй раз, в 16-ю долю листа, на серой бумаге, неуклюжими и слишком крупными для формата буквами, с ужаснейшими опечатками и грамматическими ошибками и, наконец, с дурно вылитографированным портретом автора.
В «Арфе» заключаются последние стихи Полежаева, еще более свидетельствующие о постепенном замирании его таланта. Только в стихотворении «Грусть», известном читателям нашего журнала{12}, виден прежний Полежаев, с его бойким, разгульным стихом и неизменною грустью… В пьесе «Черные глаза», которой половина тоже напечатана в «Наблюдателе», искры поэзии сверкают сквозь массу грубой руды; вторая половина ее – голая риторика. В «Кориолане», поэме, заключающей в себе более трехсот стихов, не наберется и десяти поэтических стихов. Из уважения к памяти поэта издателям не следовало бы помещать таких пьес, как «Автор и читатель» – пьеса, исполненная грубого и тупого остроумия. Замечательно в «Арфе» стихотворение «Баюшки-баю», невыдержанное, местами дико-грубое, но местами же и превосходное.
В темной горнице постель;
Над постелью колыбель;
В колыбели, с полуночи,
Бьется, плачет что есть мочи
Беспокойное дитя.
Вот, лампаду засветя,
Чернобровка молодая
Суетится, припадая
Белой грудью к крикуну —
И лелеет, и ко сну
Избалованного клонит,
И поет и тихо стонет…[1]
За этими стихами следует песня самого дурного тона, где нянька называет ребенка и буяном и пострелом; и в то же время желает ему быть генералом; но окончание пьесы – в высшей степени поэтическое.
Свет потух над генералом
Чернобровка покрывалом
Обернула колыбель —
И ложится на постель…
В темной горнице молчанье,
Только тихое лобзанье
И неясные слова
Были слышны раза два.
После, тенью боязливой,
Кто-то, чудилося мне,
Осторожно и счастливо,
При мерцающей луне,
Пробирался по стене.
Издание «Арфы» ничем не лучше «Кальяна» – только бумага почище. Для каждой пьесы заглавие на особенном листе, пробелы ужасные, словом, – все, что нужно для плохого издания. Те же опечатки, грамматические ошибки и тот же портрет, что и при «Кальяне», и с тем же пошлым выражением в лице. И это красавец Полежаев!.. Желательно, чтобы кто-нибудь издал хорошенько лучшие стихотворения Полежаева; без балласта, без переводов из Ламартина и Делавиня и без сатирических пьес, из них набралась бы порядочная книжка.
Не понимаем, для чего автор прибавил к этим прекрасным и полным стихам следующие два плоские стиха:
На чувствительный напев{13}
Девяностолетних дев? —
А. Н. Полежаев был отдан в солдаты за поэму «Сашка» (1825) и умер от чахотки в январе 1838 г. О «другой» его славе, кроме поэтической, см. у А. И. Герцена в «Былом и думах» («Прибавление» к части первой – «А. Полежаев»). Рецензируемые Белинским сборники стихотворений Полежаева были изданы уже после смерти поэта. «Кальян» в 1838 г. вышел третьим изданием (первое – в 1833 г., второе – в 1836 г.).
Слова из баллады Жуковского «Теон и Эсхин».
Более верное понимание творчества Полежаева Белинский высказал в обстоятельной критической статье «Стихотворения Полежаева» (1842) – наст. изд., т. 5.
Это определение Гете содержится в книге И.-П. Эккермана (о ней см. прим. 2 к заметке «Г-н Сосницкий на московской сцене в роли городничего»): «Поэты все пишут так, как будто бы они больны и как будто бы весь мир – это лазарет. Все они говорят о страданиях и земной юдоли и о потусторонних радостях. Будучи и без того недовольными, они подстегивают друг друга, стараясь раздуть это недовольство еще больше. Это сущее злоупотребление поэзией, которая собственно ведь для того и дана нам, чтобы сглаживать маленькие житейские невзгоды и примирять нас с миром и судьбою». И дальше: «Я нашел хорошее слово, – сказал Гете, – чтобы позлить этих господ. Я хочу их поэзию назвать «лазаретной» поэзией» (цитируется по кн.: И.-П. Эккерман. Разговоры с Гете в последние годы его жизни, с. 377, 378; соответственно немецкое издание – Лейпциг, 1836, с. 182–183).
Цитируется стихотворение «Ожесточенный», отсутствующее в рецензируемых Белинским сборниках 1838 г., но хорошо ему известное по первому изданию «Стихотворений А. Полежаева», М., 1832.
Стихотворение «Вечерняя заря» в сборники 1838 г. также не вошло. Впервые оно было напечатано в журнале «Галатея», 1829, ч. I, № 3 под названием «Вечер» и перепечатано в «Стихотворениях А. Полежава» (1832).
Строка 16 в сборнике 1832 г. читается: «К шумной воле любовь», в «Галатее» – как у Белинского; следовательно, Белинский цитирует «Вечернюю зарю» по памяти – так, как он запомнил ее в ранней юности по первопечатному тексту.
«Вечерняя заря» Полежаева – одно из любимых и неоднократно цитировавшихся Белинским стихотворений.
«Ночь на Кубани» вошла в издание «Стихотворения А. Полежаева» (1832).
Стихотворение «Провидение» Белинский также цитирует по сборнику 1832 г.
Из стихотворения «Раскаяние» (цитируется по сборнику «Кальян»). В рецензии на второе издание «Кальяна» Белинский определил «Раскаяние» как «лучшее стихотворение» в сборнике (Белинский, АН СССР, т. II, с. 105).
