Знаете ли вы, во сколько обошлось это превращение? Знаете ли вы, во сколько обошлись сто тысяч парижских магазинов, если отделка некоторых из них стоила сто тысяч экю?
Вы платите полфранка за вишни, за крыжовник, за ягоды, которые прежде стоили два лиарда.
Вы платите два франка за землянику, которая стоила пять су, и тридцать су за виноград, стоивший десять су!
Вы платите от четырех до пяти франков за рыбку или цыпленка, которые стоили полтора франка!
В два раза дороже вы платите за уголь, цена на который утроилась!
Ваша кухарка держит на сберегательной книжке сумму, превышающую сбережения вашей жены, и, отправляясь гулять, одевается лучше своей хозяйки!
Квартира, стоившая в 1800 году тысячу двести франков, теперь стоит шесть тысяч.
Раньше на жизнь вполне хватало пяти тысяч франков, а сейчас и на восемнадцать тысяч так не проживешь!
Пятифранковая монета стала куда меньше прежней трехфранковой!
Зато извозчик теперь носит ливрею и, поджидая седока, читает газету, наверно, издающуюся специально для него.
Зато государство пользуется таким кредитом, что выпуск государственных процентных бумаг в четыре раза превысил долг Франции при Наполеоне.
И наконец, вы имеете удовольствие видеть на вывеске колбасной: «Такой-то, учиник г-на Веро», что свидетельствует о развитии просвещения.
Разврат уже не внушает ужаса, он широко распахивает ворота, огненно-красный номер притона пылает на черном стекле. Разврат завел салоны, где вы, как в ресторане, по карточке можете себе выбрать Семирамиду или Дорину, испанку или англичанку, провинциалку из Ко или из Бри, итальянку или негритянку с реки Нигер. Полиция запретила романы из двух глав, обдуваемые всеми ветрами.
Позволительно спросить, не нанося оскорбления ее королевскому высочеству — политической экономии, зависит ли величие нации от того, что сосиски нам будут отпускать с прилавка из каррарского мрамора, или от того, что о рубцах будут заботиться больше, чем о живых людях!
Фальшивый блеск Парижа явился причиною нищеты в провинции и в пригородах. В Лионе уже имеются жертвы, их зовут лионскими ткачами. В любой промышленности имеются собственные лионские ткачи[2].
Взвинчены потребности всех классов, объятых тщеславием. Слова Фуке: «Quo non ascendam»[3] — стали девизом французских белок, с какой перекладины общественной лестницы они ни начинали бы свой бег в колесе. Политика должна была бы, ужасаясь не меньше моралиста, спросить у самой себя: а где же найдутся доходы, чтобы покрыть все эти потребности? Когда следишь за текущим долгом казначейства, когда узнаешь, что у любого семейства, на манер государства, имеется собственный текущий долг, тогда с ужасом видишь, что половина Франции в долгу у другой половины. Когда сведут счеты, то должники сожрут кредиторов.
Вот каков, вероятно, будет конец так называемого царства промышленности, Нынешняя система, которая поместила весь капитал в пожизненную ренту, обостряет этот вопрос и тем более обостряет столкновение. Крупная буржуазия отдаст гильотине больше голов, чем дворянство; и если есть у нее ружья, то противниками ее будут те, кто эти ружья производит. Все помогают рыть глубокую яму, конечно, для того, чтобы все могли в ней поместиться.
МОРАЛЬ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПОРЯДКА
Руины зданий, воздвигнутых церковью, знатью, феодализмом, средневековьем, великолепны и теперь еще поражают победителей, которые стоят перед ними, остолбенев от изумления; а после буржуазии сохранятся лишь жалкие остатки картона, штукатурки да раскраски. Вся эта огромная фабрика мелких изделий и создаваемый ею причудливый, дешево стоящий расцвет ничего после себя не оставят, даже пыли. Робронов знатной дамы прошлых веков хватит на обивку всей мебели в кабинете теперешнего банкира. А что можно будет сделать в 1900 году из гардероба теперешней буржуазной королевы... От него и следа не останется; он весь пойдет на выделку бумаги того сорта, на которой печатаются все теперешние произведения. А куда девать эту бумагу?
Альманах «Бес в Париже», т. II, 1844 г.
По делам благоустройства (итал.).
В любой промышленности имеются собственные лионские ткачи. — В начале 30-х годов лионские ткачи, страдая от нищеты и эксплуатации, дважды поднимали восстания.
«До каких высот я ни поднимусь» (лат.).
