— Нами все держится, — говорят вам с чувством законной гордости бакалейщики.
Добавьте к этому: «Мы за все держимся».
По какой роковой случайности приняли за образец глупости этот стержень общества, это спокойное существо, этого философа-практика, эту промышленность, неизменно активную? Каких добродетелей не хватает ему? У него есть все. Для облика Парижа большое значение имеет в высшей степени благородная натура бакалейщика. Взволнованный какой-нибудь катастрофой или празднеством, не появляется ли он почти ежедневно во всем блеске своего мундира, после того как в штатском платье присоединялся к оппозиции? Движутся шеренги бакалейщиков, мягкими синими линиями колышутся их бескозырки на похоронах прославленных покойников или на торжественном шествии живых, любезно выстраиваются они цветущими шпалерами при въезде какой-нибудь новобрачной из королевской семьи. Постоянство бакалейщика баснословно. Только он имеет смелость каждодневно гильотинировать самого себя туго накрахмаленным воротничком сорочки. С какой неиссякаемой щедростью развлекает он покупателей одними и теми же шуточками! С какими отеческими утешениями берет он два су у бедняка, у вдовы, у сирот! С каким чувством скромности входит он к покупателям, занимающим важный пост! Вы скажете, что бакалейщик ничего не умеет создавать? Кенкет был бакалейщиком, однако после изобретения Кенкета его имя сделалось нарицательным, он положил начало ремеслу ламповщика.
Ах! Если бы бакалейщики не захотели быть поставщиками пэров Франции и депутатов, если бы они отказались продавать плошки для иллюминаций, провожать пешеходов, сбившихся с дороги, подавать милостыню прохожим и стаканчик вина женщине, упавшей в обморок возле тумбы на улице, не спрашивая при том, кто она такая; если бы кенкеты у бакалейщика не конкурировали с газом, их соперником, гаснущим в одиннадцать часов, если бы бакалейщик перестал подписываться на газету «Конститюсьонель», если бы он стал прогрессистом, если бы он поносил премию Монтиона[5], если бы он отказался командовать своей ротой и презирал бы крест Почетного легиона, если бы ему вздумалось читать книги, которые идут у него «на завертку» разрозненными листками, если б он слушал симфонии Берлиоза в консерватории, восхищался в свое время картинами Жерико, перелистывал Кузена, понимал Баланша, то он был бы человеком погибшим, достойным того, чтобы из него сделали куклу, которую то бросают вниз, то поднимают кверху и вечно принаряжают — по прихоти голодающего живописца, неблагодарного писателя или сенсимониста, впавшего в отчаяние. Сограждане, всмотритесь же в него! Что вы видите? Вообще говоря, человека низенького, толстощекого, с животиком, хорошего отца, хорошего супруга, хорошего хозяина. Этим все сказано.
Кто представлял себе счастье иначе, как в образе молоденького румяного приказчика бакалейной лавки, который в синем фартуке стоит на пороге, игриво поглядывает на женщин и восхищается своей мещаночкой; он беден, с покупателями смешлив, довольствуется билетом в театр, считает своего хозяина ловкачом и страстно ожидает того дня, когда он сам, подобно хозяину, будет бриться перед круглым зеркальцем, пока жена готовит ему сорочку, галстук и панталоны. Вот подлинная Аркадия! Быть пастушком во вкусе Пуссена — это уже не в наших нравах. Но если вы станете бакалейщиком, если притом ваша жена не заведет шашней с каким-нибудь греком, который отравит вас вашим же мышьяком, вы добьетесь счастливейшей доли человеческой.
Художники и фельетонисты, жестокие насмешники, оскорбляющие талант так же часто, как бакалейщика! Допустим, что круглое брюшко должно побуждать ваши карандаши к злым карикатурам. Да, к сожалению, некоторые бакалейщики, беря в строю на караул, выставляют раблезианское брюхо, которое на смотру нежданно нарушает достигнутое равнение рядов национальной гвардии, и мы слыхали, как страдающие одышкой полковники горько жаловались на это. Но кто может представить себе худого и бледного бакалейщика? Он был бы опозорен, он пошел бы по следам страстных натур. Что греха таить, у бакалейщика выпирает животик. Живот был и у Наполеона и у Людовика XVIII — без него не обойдется и палата. Два знаменитых примера! Но если вы подумаете о том, что он более доверчиво относится к задатку, чем наши друзья к собственному кошельку, то вы станете восхищаться этим человеком и простите ему очень многое. Не будь он подвержен банкротству, он был бы прообразом добра, красоты и пользы. С точки зрения людей разборчивых, его пороки сводятся лишь к тому, что он не налюбуется на свою дачку, в четырех лье от Парижа, своим садиком, величиной с носовой платок, что он украшает кровать и окна в спальне желтыми ситцевыми занавесками с рисунком из красных розанов, что у него мебель обита дешевым плюшем и украшена пестрыми кистями; он — неизменный почитатель этих скверных материй. Обычно смеются над брильянтом в его сорочке, над обручальным кольцом у него на пальце; но первый означает, что он — человек солидный, второе возвещает, что он — человек женатый, а ведь никто не в состоянии вообразить бакалейщика без жены. Жена бакалейщика разделила его участь даже в аду французской насмешливости. И почему ее собираются отдать на заклание, делая ее таким образом жертвою вдвойне? Она будто бы желала получить доступ ко двору. А какая женщина, посаженная за конторку, не испытывает потребности выйти в свет, и куда же идти добродетели, как не к подножию трона? Ведь она добродетельна: неверность редко парит над головой бакалейщика; и не в том дело, что его жене будто бы недостает прелести, присущей ее полу, нет, ей недостает удобного случая. Как доказано примерами, жена бакалейщика может найти выход своей страсти только путем преступления, так хорошо ее стерегут. Теснота помещения и обилие товара, который поднимается со ступеньки на ступеньку (здесь — свечи, там — головы сахара) вплоть до порога супружеской спальни — вот стражи ее добродетели, всегда доступной взорам посетителей. Итак, вынужденная оставаться добродетельной, она настолько привязывается к мужу, что даже худеет, как большинство жен бакалейщиков. Наймите кабриолет по часам, объездите Париж, посмотрите на жен бакалейщиков: все они худые, бледные, желтые, осунувшиеся. Спросите гигиениста, он скажет о миазмах, испаряемых колониальными товарами; посоветуйтесь с патологом, он кое-что расскажет вам про то, что значит сидеть, не вставая, за конторкой, постоянно напрягать голос и руки, сохранять неусыпное внимание; он расскажет и про холод, который входит в вечно открытую дверь и окрашивает нос в красный цвет. Быть может, наука, бросая в лицо любопытным эти доводы, не осмеливается признаться в том, что супружеская верность является для бакалейщиц чем-то роковым; быть может, наука боится огорчить бакалейщиков, наглядно объясняя им неудобства, претерпеваемые добродетелью. Как бы то ни было, именно в тех самых семьях, которые у вас на виду едят и пьют за стеклом той огромной банки, которая иначе именуется комнатой при лавке, оживают и процветают сакраментальные нравы, делающие честь узам Гименея. В каком квартале ни производили бы вы опыт, никогда бакалейщик не произнесет легкомысленно: «моя жена», но скажет: «моя супруга». В словах «моя жена» подразумеваются нелепые, странные, низкопробные идеи, подменяющие божественное создание вещью. У дикарей — жены, а у цивилизованных народов — супруги, то есть девушки, явившиеся в мэрию между одиннадцатью и двенадцатью часами дня в сопровождении бесчисленных родственников и знакомых, в венке из флердоранжа, который на веки вечные будет спрятан под стеклянный колпак каминных часов, чтобы мамелюк оплакивал не только коня.
А когда бакалейщик, все еще гордясь победой, ведет свою жену по городу, его чванливость привлекает взимание карикатуриста. Он до такой степени счастлив, что оставил свою лавку, его супруга так редко наряжается, ее платье так пышно, что бакалейщик вместе с супругою занимает больше места на улице, чем всякая другая чета. Избавившись от картуза из меха выдры, от закругленного жилета, он был бы вполне сходен со всяким другим гражданином, если бы не называл свою супругу «мой дружок» всякий раз, когда ему приходится указывать ей на перемены, происшедшие в Париже и неизвестные ей потому, что ее обычный мир ограничивается прилавком. А если иной раз он отважится в воскресенье предпринять загородную прогулку, то усаживается в самой пыльной части Роменвильского, Венсенского или Отельского леса и приходит в восторг от чистоты воздуха. И как он ни переодевайся, вы его всюду узнаете по манере говорить, по воззрениям, которые он высказывает.
Вы едете в мальпосте в Мо, Мелен или Орлеан; против вас сидит закутанный человек, недоверчиво поглядывающий на вас; вы теряетесь в догадках, кто же этот молчаливый гражданин. Присяжный стряпчий? Или новый пэр Франции? Или государственный чиновник? Дама болезненного вида рассказывает, что она недавно оправилась от холеры. Завязывается разговор. Незнакомец вмешивается:
