В то время в Испании чуть ли не ежедневно можно было видеть на улицах самые разнообразные процессии всевозможных братств. Эти братства, вопреки своему названию, стояли обыкновенно друг к другу в самых враждебных отношениях, что и обнаруживалось при первом же столкновении в жестоких схватках. Так однажды при встрече двух подобных процессий произошла драка, кончившаяся, как нередко тогда случалось, кровопролитием. Гойя, бывший одним из главных зачинщиков этой злополучной схватки, оказался сильнее других компрометированным, но, предуведомленный во-время одним приятелем, монахом Сальвадором, успел спастись бегством от преследования «святой инквизиции», и таким образом прибыл в Мадрид в 1765 году. Ему было тогда 19 лет.
Несмотря на скромность своих средств, родные Гойи не жалели ничего для сына и сумели дать ему возможность существовать в Мадриде, как в центре, наиболее благоприятном для развития его способностей. Однако об успехах его в живописи и о первых его попытках на художественном поприще очень мало известно.
В первой своей молодости Гойя отличался более всего разными любовными приключениями и находившимися с ними в связи частыми дуэлями, чем и приобрел себе большую известность в кругу испанской молодежи. Владея необыкновенной силою, ловкостью, замечательною способностью к музыке и приятным голосом, он проводил целые ночи на улицах Мадрида, переходя, с гитарой в руках и закутавшись в плащ, от одного балкона к другому и распевая под ними хорошенькие «copias».
Но одна из дуэлей молодого человека сделалась очень известной, и инквизиция вмешалась в это дело. Гойе грозила явная опасность, вот ему и посоветовали спастись бегством. Уже давно желал Гойя видеть Рим, а потому он теперь решился отправиться в Италию. Но не имея на это средств, он поступил в труппу бойцов с быками и, участвуя в их представлениях, переходил вместе с ними из города в город. Таким образом он совершил путешествие по всей южной Испании.
Верен ли или нет этот рассказ Риберы, товарища Гойи, во всяком случае Гойя прибыл в Рим истомленным, больным, исхудалым, с очень тощей сумой. Судьба привела его в дом одной доброй старушки, отнесшейся к нему с большим участием, а товарищи, с которыми он здесь сошелся, свели его в мастерскую испанского художника Байё (Bayeu), прежде когда-то его товарища в мастерской у Лухана, а теперь ставшего важной особой. Вскоре, получив денежную помощь от родителей и поддерживаемый друзьями, он мог, не заботясь о завтрашнем дне, приняться за работу. Пребывание в Италии и итальянская школа живописи нисколько, ни даже в самомалейшей степени, не повлияли на молодого испанского художника: он остался вполне оригинальным и самостоятельным. Классический, тогда всеобщий, стиль ничуть не привился к нему. Ни греческих, ни римских, ни мифологических картин он не научился писать, и, можно сказать, даже почти вовсе никогда до них не дотрагивался. Он не копировал со знаменитых картин в музеях, как все это делают, но лишь долго рассматривал их. Всего более его привлекал знаменитый портрет папы Иннокентия XII Веласкеса, во дворце Дориа. Он не хотел подражать ничьему стилю. Но, сверх того, Гойя очень мало писал в Риме. Те немногие картины, которые он писал здесь, отличались (какая дерзость для того времени!) национальным содержанием. И, что удивительнее всего, эти «странные» картины привлекли к себе общее внимание. В то время сама Испания, ее нравы и даже народные костюмы были еще очень мало известны, а художественные любители всех стран и народностей, стекавшиеся отовсюду в Рим и посещавшие здесь все мастерские, спешили приобрести произведения этого начинающего художника, еще птенца, но уже многообещающего и выказывавшего оригинальный талант. Гойя начал пользоваться некоторою известностью.
Он выхлопотал себе аудиенцию у папы Бенедикта IV, и в два-три часа написал его портрет, которым святой отец остался очень доволен. Он до сих пор еще хранится в Ватикане. Мало-помалу стала распространяться слава молодого художника. Один из биографов Гойи, Ири-арте, рассказывает, что тогдашний русский посланник при папском дворе, по желанию императрицы Екатерины II приглашавший разных артистов и художников в Петербург, сделал также и Гойе, как знаменитости, блестящие предложения. Этот посланник был, вероятно, маркиз Маруцци, который в «Месяцеслове с росписью» на 1772 год показан «русским поверенным в делах в Венеции и в других местах в Италии». Но Гойя отказался и, наверное, к лучшему для себя: ни одному иностранному художнику не повезло в России; но, что еще главнее, поселись Гойя на долгое время у нас, он, вдали от отечества, многое утратил бы из своей характерности и национальности и не свершил бы в искусстве того, что должен был свершить.
Французский художественный критик Поль Манц (Paul Mantz), перелистывая «Французский Меркурий» за 1772 год, несколько лет тому назад нашел здесь заметку, свидетельствующую, что Гойя участвовал в конкурсе, устроенном Академией художеств в Парме. Заданная тема была: «Победоносный Аннибал бросает с вершины Альп первый взгляд на равнины Италии». Гойя получил за свою картину вторую премию. Факт — очень курьезный: тут действующим лицом является художник совершенно антиакадемический, не признававший никаких правил и традиций, и однакоже он принимает академическую программу и отдает себя на суд итальянской, т. е. самой классической из классических академий. Но заметка Академии, сопровождавшая признание за Гойей второй премии, очень ценна для нас: она несколько уясняет нам довольно важный пробел в деятельности арагонского художника в этот римский период его жизни. «Академия, — говорится в этой заметке, — заметила с удовольствием во второй картине прекрасное умение владеть кистью, некоторую горячность выражения во взгляде Аннибала и много величия в его позе. Если бы г. Гойя, при писании картины, держался ближе программы и вложил больше правды в колорит, вероятно, многие стояли бы за то, чтоб ему дать первую премию». Эти упреки Пармской Академии Гойе за то, что он удаляется от программы и что у него мало правды в колорите, ясно доказывают, что и тогда, при первых своих шагах на художественном поприще, он уже отличался смелостью и самостоятельностью, т. е. именно теми качествами, которые так широко развились у него впоследствии.
Что касается до частной жизни Гойи в Риме, то и здесь он скоро приобрел себе репутацию веселого товарища, человека с отважным и необузданным характером, идущего навстречу всяким столкновениям и галантерейным приключениям. Около 1774 года он, между прочим, завязал романическую интригу с одной молодой девушкой из Трастевере (народного римского квартала за Тибром), которую строгие родители засадили в монастырь. Гойя возымел намерение похитить молодую затворницу, прокрался ночью в ее убежище, но был накрыт монахами, которые и передали его тотчас же в полицию. Но Гойя не был уже в то время первым встречным; имя его уже пользовалось достаточною известностью: благодаря тому, что испанский посланник при папском ДЕОре заступился за него, его выпустили из тюрьмы, и он покинул Рим, оставив здесь по себе память смелого сорви-головы, не отступающего ни перед чем.
В Риме Гойя познакомился и сблизился с французским живописцем Давидом, очень схожим с ним по бурному темпераменту и натуре. Очень вероятно, что Давид сильно повлиял на Гойю: он был в то время ярый свободный мыслитель и искренний республиканец; он был тогда человек, в котором не было заметно и тени того придворного прихвостничества, каким он впоследствии отличался при Наполеоне I. Поэтому он пришелся по вкусу Гойе и привил к нему те либеральные и философские воззрения конца XVIII века, которыми дышала тогда вся Франция и которые лежали глубоко в характере и духе Гойи. Но, не взирая на такие близкие отношения, Давид все-таки нисколько не привил к нему своего лжеклассического, лжеантичного и бездарного направления. Гойя остался самим собою. Он вернулся в Мадрид, готовый бороться со всякими предрассудками, злоупотреблениями и всякого рода насилием. Но надо заметить, независимо от личного настроения Гойи, тогдашнее время вообще как нельзя более благоприятствовало эмансипации мысли и духа. Знаменитый министр Карла III, граф Флорида-Бланка, старался мало-помалу сломить всемогущество инквизиции, а гртф д'Аранда, президент кастильского совета, сумел вырвать у короля декрет, ограничивающий круг действий инквизиции лишь одними преступлениями ереси и вероотступничества.
Вернувшись в Испанию, Гойя поехал тотчас же на некоторое время в Фуэнте-де-тодос к своим «старикам», как он их называл. Тут Гойя жил в самом центре Арагонии, среди поселян, вполне можно сказать, «на лоне природы». Гойя страстно любил народ и проводил большую часть времени среди него, участвуя во всех его удовольствиях, забавах и сборищах. Тут-то он и подготовился к последующей своей деятельности национального живописца, — художника, которому было суждено передать на полотне отживавшие характерные нравы и обычаи своей родины. Из работ его во время пребывания в Арагонии известны только две картины, размеров очень маленьких, но отличающиеся тонкостью колорита. Они находятся в настоящее время в Мадридской Академии художеств. Одна из этих картин изображает «Сумасшедший дом» и написана по наброску с натуры в сумасшедшем доме в Сарагоссе; сюжет второй — «Заседание суда инквизиции». Обе картинки довольно незначительны и мало художественны, но показывают, к чему в живописи и к каким сюжетам уже и в то время начинал стремиться художник.
