Виталий Бугров - 1000 ликов мечты, О фантастике всерьез и с улыбкой

Мы со своей мечтою дерзновенной Отныне — корабельщика Вселенной. Вселенная — открытый океан!

«Просто стыдно, что я никогда не видел курдля», — сокрушается Ийон Тихий, прочитав одолженную у профессора Тарантоги книжку «Два года среди курдлей и осмиолов». Чтобы заполнить пробелы в образовании, знаменитый звездопроходец вынужден предпринять специальную экспедицию на далекую Интеропию — планету в созвездии Тельца, на которой только и водятся редкостные животные… Польские любители фантастики, желающие взглянуть на курдля, имеют неоспоримое преимущество перед Ийоном Тихим. Станислав Лем на правах «родителя» и курдлей, и Ийона Тихого сам позаботился об этом: толстый том «„Звездных“ дневников» он снабдил собственными рисунками. Станислав Лем-художник, естественно, в точности следует замыслам Станислава Лема-писателя. Но он при этом отнюдь не иллюстратор литературных ситуаций: эти ситуации, полагает автор, достаточно ясны, читатель представит их и сам. Фантазия Лена-художника, щедрая и раскованная, направлена на иное — на подробнейшую прорисовку деталей, подчас лишь упомянутых в тексте. Так, в описании 22-го путешествия Ийона Тихого только названы «пидлаки»; по объяснению, данному в скобках, это большие безногие пресмыкающиеся, похожие на змей и широко используемые на Андригоне для верховой езды. Или еще пример. В своем 25-м путешествии Ийон Тихий лишь мимоходом посещает маленькую пустынную планетку, в изобилии усеянную вулканами, — весь и эпизод-то уложился в два абзаца текста. Но и «пидлак», и безымянная планетка, и, скажем, «зловонка гнусница», фигурирующая в двух же абзацах «Открытого письма Ийона Тихого», предстают на рисунках Станислава Лема столь же фотографически конкретно, как и легендарный курдль из тотентамского зоопарка. Текст не диктует, не навязывает художнику тех или иных решений, чувствуется, что Станислав Лем совершенно свободен в выборе тем для рисунков, в их расположении. Добрую треть их — восемь из двадцати пяти он ухитрился поместить на пятнадцати страничках «Открытого письма», заключительной главы «Дневников». Трудно представить, чтобы кто-то мог совершенно всерьез, без тени улыбки воспринять лемовские рассказы о «звездном Мюнхгаузене». Ту же откровенно ироническую улыбку ощущаешь и в рисунках фантаста.

Когда разговор заходит об истории фантастики как вида литературы, еще и сегодня нет-нет да и услышишь: вид этот (или жанр) создан в последней трети прошлого века Жюлем Верном и Гербертом Уэллсом. В дореволюционной России — не существовал… Вот так — коротко и безапелляционно. С первым из этих положений можно и согласиться: у колыбели научной фантастики-той ветви литературы, какою мы ее знаем, — действительно стояли Жюль Верп и Герберт Уэллс. Но вот со вторым… В первые послевоенные десятилетия и это утверждение не вызывало возражений. Да, в редких тогда обзорах ранней советской фантастики упоминались подчас и произведения, написанные до революции, Однако и самим авторам обзоров они представлялись не более чем цепочкой разрозненных, сугубо случайных фактов, не позволяющих говорить о сколь-нибудь серьезной традиции. Подобная «робость» тогдашних литературоведов легко объяснима: послевоенный расцвет жанра в нашей стране только-только начинался, долгое время фантастика считалась у нас литературой второго сорта, развлекательной, несерьезной. О каких традициях, о какой истории жанра могла идти речь, если и мимо новинок-то его критики нередко проходили с завидным равнодушием. Ситуация, надо сказать, в чем-то повторяется. Годы ли застоя тому виной, отучившие многих высказывать безбоязненно и честно мнение о новых, а тем более «неудобных» книгах, но только критическая мысль наших знатоков фантастики при неизмеримо выросшем количестве публикаций прочно воспарила в горние выси общих рассуждений и малопродуктивных дискуссий. Лишь изредка, словно бы для поддержания формы, снисходит она, эта мысль, до оценки конкретного материала, обычно по старинке избирая в «мальчики для битья» малопритязательного автора из глубинки или, к недоумению рядового читателя, с откровенно групповых позиций под орех разделывая «чужих», безудержно захваливая «своих»… Впрочем, кое-что в наши дни все-таки меняется. Изменилось отношение к фантастике в целом, изменились и взгляды на старую нашу фантастику. Изменились настолько, что даже стал возможен выпуск специальных антологий, — я имею в виду прежде всего книги «Взгляд сквозь столетия» и «Вечное солнце», изданные «Молодой гвардией» соответственно в 1977 и 1979 годах. Первую из них составили фантастико-утопические произведения русских авторов XVIII-первой половины XIX века, во второй представлено творчество писателей следующего периода — вплоть до предреволюционных набросков Велимира Хлебникова, по определению составителя, «одного из самых утопических писателей во всей русской и советской литературе». Этот второй сборник особенно эффектен. В разделе «Русская социальная утопия» здесь фигурируют такие — не попадавшие прежде даже в контекст статей о нашей фантастике — имена, как Л. Толстой, И. Гончаров, Г. Успенский, Н. Лесков, В. Короленко, М. Горький… К сожалению, собственно научной фантастике в этом сборнике повезло значительно меньше. Не по занимаемому в нем объему, нет, в книгу вошел с некоторыми сокращениями целый роман (и какой — знаменитая «Красная звезда» А. Богданова!). Но в более чем тридцатистраничном предисловии С. Калмыкова, детально излагающем становление утопии в русской литературе, лишь вскользь упомянуто о нашей дореволюционной научной фантастике, — и это воспринимается как своеобразное «остаточное явление» изживаемых ныне представлений о «случайности» НФ в отечественной литературе… К счастью, одновременно с «Вечным солнцем» солидным тиражом вышла наконец и первая (добавим: пока единственная) книжка [7] о дореволюционной русской фантастике. Небольшая, но необычайно емкая, она более чем убедительно свидетельствует, что не столь уж и редкой гостьей была фантастика (а не только утопия) в старой нашей беллетристике. К антологиям же позже присоединились еще две: «Русская литературная утопия», составленная В. Шестаковым (издательство МГУ, 1986) и восстанавливающая для любознательного читателя ряд недоступных прежде текстов, и «Русская фантастическая проза» — солидный, в шестьсот страниц, том, открывающий новую 24-томную «Библиотеку фантастики». Том этот издан непредставимым по прежним временам тиражом в 400 тысяч экземпляров… Да, находятся, конечно, еще и сегодня люди, которым копание в архивах фантастики кажется ненужным: ведь там, в старой фантастике, по их мнению, одни лишь малопримечательные произведения, вспоминать о которых означает заниматься «снобистско-библиофильским любованием мнимыми сокровищами». Я отнюдь не утрирую, не выдумываю эту мрачноватую фигуру убежденного в единоличной своей правоте оппонента. Именно эти выражения («снобистский вкус», «библиофильское любование», «мнимые сокровища»…) содержал один из отзывов на готовившееся первое издание данной книги… Подобные взгляды любопытно было бы спроецировать на изучение литературы «основного потока». Нашей большой литературы. Разве не получилось бы в результате, что и академическую историю ее следует переписать, ограничившись рассмотрением творчества лишь тех писателей, чьи имена вошли в учебники для пятого — седьмого классов общеобразовательной средней школы?! Такое допущение заведомо фантастично. В отношении же фантастики, как ни удивительно, и в наши дни обостренного к ней интереса оказывается возможен подобный откровенно вульгарный подход… Впрочем, остановимся. Не относя себя к тем из «фантастоведов», кто, по словам В. Ревича, впадает в другую крайность и склонен «объявлять дореволюционную фантастику яркой и заметной ветвью великой русской литературы», полагаем тем не менее, что «копаться» в прошлом нашей фантастики надо. Надо, чтобы понять, на какой почве вызревала современная советская фантастика, столь громко заявившая о себе в последние десятилетия, столь уверенно вышедшая на мировую арену. Надо, чтобы убедиться: фантастика отнюдь не инородное тело в русской литературе, отнюдь не искусственно привитые неведомо кем традиции западных фантастов. Надо, наконец, чтобы подтвердить: народ, осуществивший грандиозную мечту всех народов и поколений, — этот народ умел и любил мечтать!.. Не будем углубляться в русские народные сказки, хотя в историческом плане они выразительнее всего подтверждают последнее положение. Возможно, именно по этому они давно уже со всей обстоятельностью проанализированы помимо фольклористики и в работах, посвященных фантастике. Даже и без сказок, даже без первых русских романов, в назидание царствовавшим особам рисовавших облик «идеального государя» и по тому, несомненно, проходящих и по ведомству Утопии, — о многом, очень многом хотелось бы сказать, если уж зашла речь о старой русской фантастике… О том, например, что минуло уже два века со времени появления (1784-й год) первой в отечественной литературе фантазии о полете на Луну «Новейшего путешествия, сочиненного в городе Белеве». Любознательный Нарсим, герой этой фантазии Василия Левшина, весьма убедительно для тех времен размышляет о возможности воздухоплавания, об устройстве мироздания, о миллионах солнц, а при них — и несчетном числе населенных земель. При помощи построенного им аппарата с машущими крыльями Нарсим попадает на Луну, где, подобно Доминику Гонсалесу Ф. Годвина, обнаруживает высоконравственных «лунатистов». В единении с природой, без лукавых мудрствовании живут они, ревностно исполняя хранимые старейшинами заветы предков, и среди них главный: «не приобретающий руками своими пищи считается ненужною тягостию для земли…» Само собою следовало бы (и в нарушение хронологии в наипервейшую бы очередь!) вспомнить, что вот-вот — в 1990 году — исполнится двести лет и еще одному «путешествию» старой русской литературы — «Путешествию из Петербурга в Москву» Александра Радищева, выдающегося нашего мыслителя-революционера. Книга эта в отличие от довольно-таки умозрительных левшинских конструкций буквально пропитана реальнейшей российской действительностью конца восемнадцатого века, ее острейшими социальными парадоксами. Есть в этой хрестоматийной ныне книге главы, написанные от лица «идеального» монарха в виде «проектов в будущее», формально-то именно они и вводят «Путешествие…» в ряд социальных утопий. Но не в этих проектах реформ, предназначенных способствовать освобождению земледельцев и уничтожению придворных чинов, сокровенный смысл революционной утопии Радищева. «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала…» Прочитанные в момент, когда пробуждается в подростке интерес к социальному облику мира, пламенные эти строки навсегда оседают в памяти. Перелистываю сейчас совсем другие страницы главной книги Радищева, а перед глазами неотступно стоят именно они, эти горькие строки, исторгнутые из глубины сердца истинного гражданина будущих времен тем самым отчаянием, на которое он только и уповал. В том ведь и суть «Путешествия…», что, протестуя против засилья «зверей алчных, пиявиц ненасытных», настаивая на переменах и страстно к ним призывая, вовсе не к «верхам» адресуется автор. Радищев понимает: подобных щедрот не дождаться от деспота государя, коему при всем желании — даже явись оно- не стать «идеальным», «хорошим»: противопоказано ему это! Надеяться можно лишь на перемены, идущие снизу, на рабов, в накопившемся отчаянии и гневе своем должных же однажды разбить «железом, вольности их препятствующим, главы бесчеловечных своих господ»! «Свободы ожидать должно от самой тяжести порабощения!» — Радищев бесконечно убежден в этом, как и в том, что из среды восставшего народа непременно явятся свои «великие мужи» — не Лжедмитрии, не Лжепетры, не иные претенденты на роль «хорошего царя», но — «других о себе мыслей и права угнетения лишенны». Именно эта провидческая убежденность Радищева в неотвратимости возмездия, в исторической обреченности крепостничества и самодержавия оказывала революционизирующее воздействие на последующие поколения. «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие». За эту-то прозорливую убежденность и был Радищев осужден на смертную казнь, замененную ссылкой в Сибирь… А декабристы? Готовясь к своему восстанию, они изучали и Радищева, и сочинения западных утопистов, — нужно было выбрать и теоретически осмыслить тот исторический путь, какой собирались они предложить России. Естественно, что и в их наследии — у Александра Улыбышева, у Вильгельма Кюхельбекера — найдем мы попытки понять завтрашний день, разглядеть его очертания, с его позиций оценить современность. «Главное достоинство человека — в гражданственности», — совсем не случайно полагает в «Европейских письмах» Кюхельбекера выходец из России Добров, живущий в XXVI веке — «в счастливое время, когда политика и нравственность одно и то же», когда «отступить от правил честности и добродетели — значит добровольно отказаться от счастья». Вольнодумцам, дерзнувшим поднять руку на вседержавного деспота, столь же страстно, как и Радищеву, хотелось, чтобы «леса», поддерживающие деспотизм, рухнули вместе с ним, чтобы, как в рассказе А. Улыбышева «Сон», на месте бесчисленных казарм выросли школы, академии, библиотеки… Прервем на минуту наш экскурс в седую старину. Остановим себя вопросом: обращаясь к памятникам русской революционно-освободительной мысли, не уклоняемся ли мы от темы? Не притягиваем ли насильственно материал, от этой темы далекий? Что ж, было время (и весьма продолжительное: с момента рождения НФ и, можно сказать, до самых недавних времен), утопию строго и резко отграничивали от фантастики. Взгляды эти зафиксированы во многих исследованиях, посвященных утопии, закреплены статьями в энциклопедиях. Еще бы!.. Утопия-это свидетельство движения мысли, достояние серьезных людей: философов, экономистов, историков… мыслителей, словом! А фантастика? Да так, ерунда, от лукавого. Для развлечения праздного ума. Даже у В. Шестакова, составителя упоминавшейся нами антологии «Русская литературная утопия», мы обнаружим явно устаревшее толкование НФ: «…в ней, как правило, рассматриваются возможности и результаты различных научных и технических открытий и изобретений». Да, была традиция популяризации ближних и дальних перспектив науки и техники, идущая от Ж. Верна, и были периоды, когда эта традиция господствовала в фантастике, вытесняя из нее все иное… Но ведь уже и Уэллс, младший современник Жюля Верна и второй «отец-основатель» НФ, никак не укладывается в прокрустово ложе этой традиции! Да и творчество самого Ж. Верна — в свете одной лишь «его» традиции — рассматривается слишком узко и выхолощенно: возьмите хотя бы «Таинственный остров», «Кораблекрушение на „Джонатане“, „Пятьсот миллионов бегумы“, перелистайте и иные его романы — разве же не прослеживается в них прямая связь с Этьенном Кабе и другими утопистами? И уж тем более не укладывается в „традицию Ж. Верна“ фантастика наших дней, наследница и „научных романов“ французского фантаста, и утопий классических и неклассических. К слову сказать, В. Шестаков — по примеру авторов 20-х годов (например, В. Святловского) — помещает в свою антологию утопий и „Красную звезду“ А. Богданова. С. Калмыков же (отнюдь не меньший радетель утопии!) ту же „Красную звезду“ определяет в своем „Вечном солнце“ в раздел научной фантастики… Лишний довод, свидетельствующий о зыбкости каких бы то ни было регламентированных литературных границ… Нет и никогда, вероятно, не было „чистых“ жанров в литературе! Всегда они взаимопроникали один в другой, развивались, взаимно обогащаясь, впитывая, вбирая в себя достижения своих предшественников, как это и произошло с фантастикой, то ли исподволь вобравшей в себя утопию, то ли из утопии вышедшей и, переоформившись, ее, утопию, все-таки поглотившей. Можно, разумеется, рассуждать иначе… но только предварительно прояснив малопочтенную цель: отбросить фантастику вспять, изгнать за пределы художественной литературы, вновь — как бывало — превратить в беллетризованный довесок научно-популярного жанра. Чтобы этого не произошло, и ищем мы истоки нашей фантастики во временах и книгах, значительно предшествующих эпохе Жюля Верна. Фантастика — прожектор на корабле прогресса… Привыкнув к этому и подобным ему, пусть и менее образным определениям, мы порою упускаем из виду, что фантазируют, пытаются воочию представить желаемое или нежелательное будущее и идеологи отмирающих формаций. Люди, которых трудно и просто невозможно заподозрить хотя бы в минимальной прогрессивности их взглядов. Так обстоит дело сейчас, так же обстояло оно и в былые времена. Памятуя об этом, не лишне бы нам заглянуть и в лагерь, противостоящий Радищеву и декабристам… Можно, в частности, потревожить и тень князя Михаила Щербатова — видного публициста и политического деятеля времен Радищева. Хотя и усматривал он среди причин „повреждения нравов“ в России не только распространение иноземной торговли и рост городов, но и самовластие „деспотичества“ вкупе с отсутствием законности, однако радел о политических привилегиях и экономических благах лишь для „родовитой породы“, отнюдь не для всех и уж подавно не для крепостного люда. Достаточно вспомнить, что регулярные войска в рисуемом им будущем заменены военными поселениями, — мечта, впоследствии реализованная Аракчеевым. Впрочем, утопия Щербатова „Путешествие в землю Офирскую“ — дважды (пусть и в отрывках) опубликована в антологиях последнего времени, о которых уже шла речь, и достаточно, стало быть доступна. Обратимся к сочинениям другого автора-современника декабристов, пожалуй, первого в России журналиста-профессионала. Профессионала, добавим, исключительно продажного, причем в буквальном смысле этого слова и не только в качестве журналиста. Поистине нет в русской литературе имени презреннее, чем Фаддей Булгарин… По окончании Петербургского шляхетского корпуса — в 1807–1808 годах — воевал он против французов и шведов, а в 1811 году оказывается уже в армии Наполеона и в ее составе (дослужившись до капитана!) участвует в… походе на Москву! Вернувшись же в Россию, верно служит шефу жандармов Бенкендорфу и — получает ордена, чины… „Видок Фиглярин“, как окрестил его А. С. Пушкин, издает газеты и журналы, легко и много (поспевая и с доносами) пишет сам, причем не чурается и фантастики. Повесть за повестью выходят из-под его пера: „Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию Земли“, „Похождения Митрофанушки в Луне“, „Путешествие к антиподам на Целебный остров“, „Предок и потомки“… Задержимся на двух еще не названных: „Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в XXIX веке“ и „Сцена из частной жизни в 2028 году“. Обе эти вещи, сочиненные Булгариным в самом начале его писательского пути (соответственно в 1824 и 1828 годах), уже характеризуют его как безусловного ретрограда и истинного верноподданного. Социальные устои будущего и через 200, и через 1000 лет у него неизменны: короли, принцы, вельможи, купцы, помещики… Но в описании технических диковин и будущего расцвета наук немало и любопытного. На улицах городов по чугунным желобам движутся у Булгарина большие и малые „ездовые машины“. Над городами летают крылатые „воздушные дилижансы“, снабженные паровыми машинами, могущие при нужде сбросить и парашютный десант. Заметна механизация ручного труда: тяжести переносятся при помощи блоков и рычагов. Существуют машины для делания стихов и прозы, но успехом не пользуются в отличие от других машин, моментально выдающих оттиски любых, по желанию, нужных бумаг и тем способствовавших сокращению числа делопроизводителей (например, в судах). Поскольку „предки без всякой предусмотрительности истребляли леса и они наконец сделались редкостью и драгоценностью“, дома делаются из чугуна, фарфора, стекла; для отопления же и освещения — при общей нехватке угля — используется получаемый из воздуха „светородный газ“. Изменение климата, истощение земельных угодий, ухудшение животноводства побудили широко использовать дары моря, а потому развито мореплавание. Причем кораблекрушения исключены начисто: при приближении шторма металлический корпус судна накрывается металлическим же колпаком, набирается балласт — и корабль уходит под воду. В ходу опреснение морской воды посредством „гидравлических чистителей“. По морскому дну во множестве снуют водоходы и водолазы, одетые в ткани, непроницаемые для воды, в прозрачных роговых масках и колпаках, с кожаными мешками, наполненными воздухом („для дышания под водою посредством трубок“), — натуральные, одним словом, аквалангисты. Соответственно и дно морское превратилось в плодоносную ниву: оно усеяно подводными плантациями, кои поделены каменными заборами (и о заборах не преминул упомянуть автор-консерватор). Наука позволила усовершенствовать все пять чувств, включая осязание: прибегнув к помощи химии, рассказчик „тотчас научился различать цвета одним прикосновением“. Обстоятельно описаны и приборы, позволяющие на большом расстоянии не только подсматривать за жизнью частных лиц, но и подслушивать разговоры — профессиональная, очевидно, мечта осведомителя… Таков мир XXIX века: технических чудес в нем немало, хотя в действие они приводятся, как правило, паровой машиной либо… пружинами, заводимыми посредством ключа. Воображение у Ф. Булгарина и по части техники все-таки небеспредельно… О социальной его глухоте мы уже говорили, но тем удивительнее увидеть в его лице пропагандиста всеобщего просвещения — совместного обучения детей и бедных и богатых, притом обоего пола, да еще и одинаково — вне зависимости от родительского достатка — одетых! А как вам понравится такое вот — в 2028 году — рассуждение вельможи о счастливой, процветающей России: „Счастливая оттого, что мы, русские, умели воспользоваться нашим счастливым положением и все сокровища, тлевшие в недрах земли, исторгли нашим терпением, любовью к отечественному, прилежанием, учением, промышленностью. Пожалуй, если б мы не думали о завтрашнем дне и кое-как жили, позволяя иностранцам брать у нас сырые материалы и продавать нам выделанные, то мы навсегда остались бы у них в зависимости и были бы бедными…“ Злободневно и для наших дней, не правда ли? Все так, но ни о какой „реабилитации“ Булгарина, разумеется, не может быть и речи: получил он вполне по заслугам, и получил сполна — и в пушкинских эпиграммах, и в истории русской литературы, и… в фантастике (кто не читал, советуем прочесть рассказ Д. Биленкина „Проба личности“: психология „видока“ исследована в нем блестяще!). Неожиданные же для Булгарина прогрессивные детали в его экскурсах в будущее можно объяснить кратковременной его близостью в двадцатых годах к Рылееву, Бестужеву и их знакомцам (он даже сотрудничал в рылеевской „Полярной звезде“), дружбой с Грибоедовым… и элементарной диалектикой, не позволяющей нам видеть в черном только черное. Но бог с ним, Булгариным: даже и привнося некоторые детали в ретроспективный портрет эпохи, симпатичнее для нас он, разумеется, не становится… Рассуждая о предтечах нашей фантастики, невозможно не вспомнить двух русских писателей первой половины прошлого века — Александра Вельтмана и Владимира Одоевского. Писателей очень разных: одного я рискнул бы охарактеризовать как лирика, другого — скорее как рационалиста (не зря же и укрепилось за ним уважительное: „русский Фауст“), но одновременно и сходных во многом. В интересе своем к наукам (у одного — к историческим, у другого — к философии и миру техники). В склонности фантазировать. И пожалуй, особенно в литературной судьбе: оба в свое время были весьма имениты, и оба же много лет практически не переиздавались; казалось даже вполне справедливым причислить их к разряду забытых, оставшихся лишь в истории нашей литературы. Тем не менее для обоих — и едва ли не одновременно! — наступило-таки время нового их прочтения. За последние десять лет вышла целая серия сборников, однотомников и двухтомник В. Одоевского, переиздаются — книга за книгой — романы и повести А. Вельтмана. Об этом последнем коротко скажем, что в его романах из русской истории исключительно велика доля безудержного вымысла, элементов чисто сказочных. В роли фантаста-сказочника, не обремененного надобностью непременно вводить (и объяснять) сугубо технический антураж, выступает Вельтман и в романах „Рукопись Мартына Задека. MMMCDXLVIII год“» (1833) и «Александр Филиппович Македонский. Предки Калимероса» (1836). Действие первого из них отнесено в 3448 год: мудрый правитель Босфорании, идеального государства на Балканах, отправляется в экспедицию к Южному полюсу, и власть в стране временно захватывает его двойник, морской разбойник Эол… Герой второго романа в седле волшебного «гиппогрифа» пускается сквозь время на поиски своих предков. И находит их: вначале царя «Филиппа Минтовича», а затем в Афинах, у Аристотеля, и юного Александра, которого повсюду сопровождает, знакомясь с жизнью древних греков. Придя в конце к выводу о том, что «люди везде одинаковы», он отбывает на своем «гиппогрифе» обратно в XIX век… Не удержимся, отметим: путешествие на «гиппогрифе» описано Вельтманом за добрых полвека до уэллсовской «Машины времени»! Пунктирность наших заметок побуждает к краткости и в отношении Владимира Одоевского. Упомянем, что писал он и романтические, «таинственные» повести. («Сильфида», «Косморама», «Саламандра» и др.), в которых пытался с научных позиций исследовать тайны человеческой психики, и повести сатирико-фантастического плана, одна из которых («Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем») вполне могла послужить первотолчком для появления знаменитого гоголевского «Носа». Одновременно В. Одоевский — один из несомненных родоначальников и той фантастики, которую мы традиционно называем научной. И здесь в заслугу ему нужно поставить не только незавершенный утопический «4338 год» с его бесконечной верой в силу науки и массой удивительных по смелости научно-технических прогнозов («электроходы», мчащиеся по Гималайскому и Каспийскому туннелям, телефон-«магнетический телеграф», искусственная пища из небелковых продуктов, воздействие на климат и использование для обогрева Камчатки тепла ее вулканов, отсутствие воздуха на Луне и многое другое). Одоевскому принадлежат и едва ли не первые у нас утопии иного плана, негативные: «Город без имени» (1839) и «Последнее самоубийство» (1844). Доводя в них до логического конца утилитаризм И. Бентама и концепцию «абсолютного избытка людей» Т. Мальтуса, Одоевский закладывал основы тех разновидностей фантастики, которые мы обычно связываем с именем Уэллса и называем антиутопией либо фантастикой предупреждений в зависимости от позиции авторов, их отношения к прогрессу, к будущему, к судьбе человечества… В поисках предтеч любопытен для нас и малозаметный в общем хоре русских писателей XIX века Николай Ахшарумов. Романы его — «Двойник», «Игрок», «Граждане леса» — печатались в пятидесятых-шестидесятых годах, а интересны они тем, что их герои «научным путем» создают своих двойников, задолго до «Алисы» Л. Кэролла попадают в «шахматный» мир, отличаясь редкой наблюдательностью, находят общий язык с животными и даже пытаются — увы, безуспешно — устроить общину, объединяющую человека и разнохарактерных четвероногих и пернатых «граждан леса»… Несомненно, любопытна для нас и обращенная в прошлое утопия Михаила Михайлова «За пределами истории». Написанная в Сибири сподвижником Чернышевского, в 36 лет погибшим на каторге, она была опубликована в 1869 году и представляет собою первую попытку в русской (а возможно, и мировой) литературе изобразить, опираясь на данные науки, жизнь отдаленнейших наших предков, только-только начинающих становиться людьми… И наконец книга, мимо которой попросту нельзя пройти, говоря о старой нашей фантастике: «Что делать?» Николая Чернышевского. Первая в России социалистическая утопия… Вспоминая эту книгу применительно к фантастике, обычно имеют в виду сны Веры Павловны, и в первую очередь самый знаменитый из них, четвертый. Что ж, бесспорно: именно в нем дана впечатляющая картина того прекрасного будущего, ради которого появились, живут и работают «новые люди». Но ведь и эта их работа, и обыденная жизнь, и сами они, и, разумеется же, лучший из них, «особенный человек» Рахметов, не только буквально по крохам найдены и собраны автором в реальной действительности; в значительной степени все это сконструировано, вымышлено, создано как руководство к действию для тех, кого растил и воспитывал Чернышевский с помощью «Современника» своей публицистикой. Не случайно же и стал этот роман настольной книгой всех последующих поколений русских революционеров; одних только снов Веры Павловны было бы явно недостаточно для выполнения функций «учебника жизни». Роман Чернышевского, можно сказать, и в целом не выпадает из системы научной фантастики-той ее разновидности, где совмещены обе перспективы: и дальняя (постановка конечной цели), и ближняя (изложение задач завтрашнего дня). В конце концов, фантастика — как вид литературы — ничуть не виновата в том, что термин «мечта ближнего прицела» оказался скомпрометирован в нашем представлении худосочными книгами ряда послевоенных советских литераторов… Уместно отметить еще и вот что. Ровесник Жюля Верна (оба они родились 160 лет назад, в 1828 году), русский писатель, упрятанный в каземат Петропавловской крепости, сумел опубликовать свой роман в том же 1863 году (и вот вам, между прочим, еще один знаменательный юбилей нашей фантастики: 125 лет назад!), когда и у писателя французского вышел первый его «научный роман». Невольно напрашиваются самые разные параллели, в том числе и между двумя этими книгами. Роман Ж. Верна «Пять недель на воздушном шаре» открывал собою славные страницы в истории фантастики: она осознанно становилась провозвестницей новых свершений научно-технического прогресса, его горячей союзницей и вдохновительницей. Нетрудно и у Чернышевского найти истинно провидческие научно-технические прогнозы. Алюминий как строительный материал (в те годы его получали лишь в лабораторных условиях и цена его была не ниже, чем у золота), новаторская архитектура («…а окна огромные, широкие, во всю вышину этажей!..»), совершенное электрическое освещение («…свет, — конечно, такой он и должен быть: совершенно как солнечный, белый, яркий и мягкий…»; а ведь еще 12 лет было до изобретения электрической «свечи Яблочкова»), орошение пустынь и осушение болот, жнущие и убирающие пшеницу машины… Однако главное для Чернышевского в будущем — его преображенный социальный облик, та самая сверхцель, которую и ставил он перед молодым поколением! Можно было бы — в дополнение — вспомнить и о рассказах Чернышевского «Кормило Кормчему» и «Знамение на кровле». Опубликованные лишь в 1906 году, они представляют собою отрывки из книги «Чтения в Белом Зале», задуманной писателем в сибирской ссылке, и с присущей Чернышевскому прозорливостью рисуют двойственность научного прогресса. Всесильная машина Эвергет, придуманная неким Пожирателем Книг, из благодетельницы превращается в проклятие для народов. Ибо в неправедном обществе обязательно найдутся те, кто «возьмут чертеж Эвергета и спрячут ото всех», а саму машину используют для того, чтоб забрасывать на высоту в тысячу верст изготовленные ими чудовищные бомбы. «И увидев то, и услышав то, вострепещут народы и скажут в сердцах своих: На кого та бомба? Горе той стране, на которую та бомба!..» — в стиле восточных сказаний повествует Чернышевский, поражая нас проницательностью взгляда, обращенного из семидесятых годов прошлого века — не в наши ли с вами восьмидесятые?! Закончим на этом краткую нашу экскурсию в историю русской фантастики. Закончим, даже не коснувшись еще многих славных имен. И. Тургенев, Ф. Достоевский, М. Салтыков-Щедрин… А в 1893 году (всего через четыре года после того, как в Саратове в молчании — прощальные речи были запрещены — был похоронен Чернышевский) никому тогда, да и позже, очень долго неизвестный 36-летний учитель из провинции Константин Циолковский выпустил первую из серии своих беллетризованных работ о космосе. Это была фантастическая повесть «На Луне», написанная значительно раньше, в 1887 году (когда еще жив был Чернышевский). Эпохи пересекаются, движутся рядом, вклиниваются одна в другую, одна из другой вырастают. Ведь основоположник космонавтики в свою очередь едва ли не современник для нас: еще живы люди, переписывавшиеся с ним!.. Не будем же забывать наших предтеч и истоков. Не помня о них, одним только влиянием переводных образцов мы многого не сумеем объяснить в нашей фантастике…