Так мало-помалу прекратил я свои посещения кафе, приучился к одиночеству; хотя порою и впадал в искушение, но с каждым разом возвращался всё более и более исцеленным, пока, наконец, не нашел наслаждения в слушании тишины и в прислушивании к новым голосам, которые в ней можно подслушать.
Таким образом, мало-помалу, я сделался одиноким, ограничиваясь лишь внешним общением с людьми, насколько оно требовалось для моей работы, да и это общение я поддерживал, главным образом, при помощи телефона. Не стану отрицать, что в начале было тяжело и что пустота, образовавшаяся вокруг меня, требовала наполнения. Прервав все сообщения с людьми, мне казалось, что я, вследствие этого, сперва потерял в силе, но, вместе с тем, мое «я» начало как бы уплотняться, осаждаться вокруг того ядра, в котором сосредоточивалось всё пережитое мною; там оно растворялось и воспринималось моею душою в качестве питательного вещества. Вместе с тем, я приучился перерабатывать всё то, что видел и слышал в доме, на улице, среди природы и, приурочивая свои впечатления к той работе, которой я в данное время занимался, я чувствовал, что мой капитал рос и что моя работа в одиночестве становилась гораздо ценнее, чем мое изучение людей в обществе.
Прежде, я не раз жил собственным хозяйством, но теперь нанимаю две меблированные комнаты у одной вдовы. Потребовалось некоторое время, прежде чем я свыкся с чужою мебелью — но лишь короткое время. Всего труднее мне было ужиться и освоиться с письменным столом, так как вероятно, покойный чиновник, всю свою жизнь сидел за ним со своими протоколами. Он оставил по себе следы, ужасные, синие, чернильные пятна, мне ненавистные. Правой своей рукой он совершенно стер политуру правой стороны стола, на левой — налепил он кружок для лампы из отвратительной клеенки серовато-зеленого цвета. Она меня мучит, но я решил примириться со всем и теперь я не замечаю более этой безобразной тряпки. Кровать… да, моею мечтою всегда было умереть в собственных простынях, и хотя я и мог бы себе позволить это, но я не хочу ничего покупать, так как не иметь собственности представляет собою одну сторону свободы. Ничего не иметь, ничего не желать — значит оградить себя от самых тяжких ударов судьбы. Но иметь в то же время достаточно денег для сознания, что, если захочешь, то можешь всё приобрести — в этом счастие, потому что независимость тоже составляет одну сторону свободы.
На стенах висит пестрое собрание плохеньких картин, даже литографий и хромолитографии Сперва я ненавидел их за безобразие, но вскоре они возбудили во мне интерес, о котором я раньте и не чаял. Однажды, когда я во время работы почувствовал несостоятельность своего сочинительства, и мне недоставало заключительной сцены, я в отчаянии бросил взгляд на стену. Мои глаза остановились на ужасной хромолитографии, вероятно, старой премии к иллюстрированному журналу. На ней был изображен крестьянин, стоящий на пристани и держащий корову, которая вместе с ним должна переправиться на невидимом плоту. Одинокий человек, выделяющийся на фоне воздуха, его единственная корова, его отчаянные взоры… Я нашел свою сцену. В этой комнате находилось также множество маленьких вещей, которые накопляются в домах и дышат воспоминаниями, так как они сработаны руками друзей, а не покупные. Антимакасары, чехлы, этажерки со стеклом и фарфором. Там заметил я большой кубок с надписью: «от благодарных и т. д.» От всех этих мелочей как бы исходили лучи приязни, благодарности, быть может, любви; и на самом деле, всего лишь через несколько дней я почувствовал себя приятно в этих комнатах. Всё это, принадлежавшее другому, пришлось мне унаследовать от лица, мне вовсе неизвестного.
Моя хозяйка, заметив сразу, что я не словоохотлив, была тактична, благовоспитан и старалась о том, чтобы комнаты были убраны ко времени моего возвращения с утренней прогулки, и мы приветствовали друг друга лишь дружеским кивком, которым выражалось всевозможные: — Как поживаете? — Благодарю, хорошо! — Как дела? — Отлично! — Очень приятно!
Однако через неделю она не могла удержаться, чтобы не спросить, не нужно ли мне чего; мне, мол, стоит сказать лишь одно слово…
Нет, добрейшая, мне ничего не надо, всё в порядке.
— Гм, я всегда думала, знала, что мужчины требовательны.
— Я от этого давно отучился!
Старуха посмотрела на меня пытливым взглядом, как будто она обо мне слышала совсем другое.
— Ну, а как еда?
— Еда? Я не заметил, значит, она превосходная.
В самом деле это было так! Весь уход был удивительно хорош. Больше, чем заботливость; мне казалось, я был предметом почитания. Я никогда не испытывал этого раньше.
Жизнь текла тихо, спокойно, мягко и приятно; хотя иногда у меня и являлось искушение говорить с хозяйкой, в особенности, когда она казалась озабоченной, однако я не поддавался этому соблазну, отчасти из боязни окунуться в чужие дрязги, отчасти из уважения к тайнам её жизни. Я хотел отношений безличных и находил более подходящим моему настроению оставить её прошедшее в приятном мраке. Узнай я её историю, получи мебель иной характер, чем тот, который мне угодно было ей. придать, сотканная мною ткань была бы разорвана; стулья, стол, шкаф, кровать стали бы играть роль бутафорских принадлежностей в её драмах, которые могли бы потом являться как привидения. Нет, эти вещи были моим достоянием, я одел их покровами своей души и декорации эти должны были фигурировать только в моей драме. В моей!
* * *
Я теперь завязал безличные отношения, по очень дешевой цене. На моих утренних прогулках я заключил свои незнакомые знакомства с лицами, с которыми я не кланяюсь, ибо лично их не знаю. Сперва я встречаю майора. Это — майор в отставке с пенсиею, и стало быть ему уже полных 55 лет. Он — в штатском платье. Я знаю, как его зовут, и слышал несколько историй из его молодости. Он холост — это мне тоже известно. Он, как сказано, получает пенсию и следовательно не имеет занятий, доживая лишь свой век Но он идет мужественно навстречу своей судьбе. Высокий, прямой, с широкой грудью, в застегнутом доверху сюртуке; открытый, смелый характер. Темные волосы, черные усы, эластичная походка, столь эластичная, что я всякий раз вытягиваюсь, когда встречаюсь с ним, и чувствую себя моложе при мысли о том, что ему уже исполнилось 55 лет. У меня впечатление от его взглядов, что он относится ко мне без ненависти, однако быть может и без расположения. По прошествии некоторого времени мне кажется, что он — мой старый знакомый, и мне хочется кивнуть ему. Но между нами существует известная разница. Он уже дослужился до своего капитуляционного времени, а я еще стою среди борьбы и пробиваюсь вперед. Поэтому ему не приходится искать во мне товарищеских симпатий. От этого я строго воздерживаюсь. — Мои виски, конечно, седые, но я знаю, что завтра они могут быть столь же темны, как и его волосы, но я не забочусь об этом, ибо у меня нет женщины, перед которой я хотел бы рисоваться. К тому же я считаю, что его волосы слишком прилизаны, чтобы не возбуждать подозрения, тогда как мои — вне всякого сомнения.
Но я встречаю еще господина, обладающего тем приятным свойством, что он вовсе мне не знаком. Ему наверное свыше 60 лет, его волосы и окладистая борода одинаково седы. В начале нашего знакомства некоторые черты его меланхолического лица, некоторые линии его фигуры показались мне знакомыми; сострадание и симпатия привлекали меня к нему. Мне показалось, что он вкусил горечь жизни в самом тяжелом её проявлении, что он боролся против течения и был им сокрушен и что теперь он жил в новом времени, которое незаметно выросло и оставило его за собою. Он не мог бросить идеалов своей молодости, потому что они были ему дороги и он считал себя на правом, пути… Бедняга! Он сознает, что идет правильно и в то же время сбивается с пути.
Это настоящая трагедия!
Взглянув однажды ему в глаза, я заметил, что он ненавидит меня, быть может потому, что он прочел сострадание в моих взглядах и что это было для него всего оскорбительнее. Да, он почти сморщился, когда прошел мимо меня. Притом же, быть может, я, сам того не сознавая, оскорбил его или его близких, неосторожною рукою коснулся его участи, или, может статься, просто я когда-нибудь прежде знавал его. Он меня ненавидит и удивительно, как я чувствую, что заслуживаю его ненависть; но я не хочу более смотреть в его глаза, потому что они колются и причиняют боль моей совести. Возможно даже, что мы — кровные враги, что различие класса, рождения, взглядов разделяют нас и что мы чувствуем это. Ибо опыт научил меня отличать на улице друга от врага; и мне попадаются незнакомые люди, от которых враждебность исходит подобно лучам, так что я перехожу на другую сторону улицы, чтобы не подходить к ним близко.
Эта чувствительность изощряется в одиночестве до высокой степени совершенства, и когда я слышу человеческий голос на улице, я испытываю либо приятное чувство, либо неприятное, либо вовсе никакого.
