Едут все: Герцен – в Швейцарию, в Лондон, в эмиграцию; Тургенев – к Виардо в Париж; Достоевский с молодою женой – к рулетке; Толстой – опять-таки на Кавказ. А в конце – уходит, совсем уходит из Ясной Поляны. Пешком. Чехов едет на Сахалин – через всю Россию, с его-то легкими. Возвращается – путешествием через Цейлон.
Кто их гонит?
(Кстати: не к ночи будь помянут – кружит путешественника без цели, путает пути, сбивает с дороги. См. «Бесы»: «Сбились мы, что делать нам?».)
Именно в поезде, доставляющем в Россию двух путешественников, знакомятся (завязка романа) Мышкин и Рогожин; а еще – «уехать в Америку», как Свидригайлов, – значит застрелиться; уехать в кантон Ури, уже не метафорически, – повеситься, как Ставрогин. Под колесами поезда гибнет Анна Каренина; и все та же железная дорога протягивается от Некрасова, Достоевского и Толстого к «Доктору Живаго», где она проходит и через Россию, и через судьбы героев романа: от отца мальчика Юры (еще одно ж/д самоубийство в русской литературе) до ж/д встречи Живаго с комиссаром Стрельниковым.
Писатели, поэты и прозаики, родившиеся в канун XX века, еще захватили историческую возможность попутешествовать свободно (молодой Пастернак, молодой Мандельштам, молодая Ахматова); после – в сталинских вагон-заках на восток и север отправились и поэты, и читатели. Тех, кого недобрали сразу после революции, еще отправляли в плавание – на Запад – на «философских пароходах», и это путешествие на Запад обернулось для них счастьем избавления.
После смерти Сталина, в «оттепель», открылись новые возможности: путешествия для избранных, которые свободно вдохнули – и выдохнули текст путевых заметок. На страницах «Нового мира», как Виктор Некрасов. И как его только не обзывали в так называемой критике, как только не облаивали! «Путешественник с тросточкой» – самое мягкое из обвинительных заключений.
Кроме эренбургского слова «оттепель», надо вспомнить Твардовского – «За далью – даль». Кроме климатических, последовали пространственные изменения. И целина-то прогремела не освоением земель, не очень-то и нужным и сомнительно полезным, как выяснилось, а движением молодежи на эти земли…
Городское петербургское путешествие, предлагаемое московскому собрату Александром Кушнером, – «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…».
И Василий Аксенов сначала написал «Поиски жанра», а потом и сам уехал этот самый жанр искать. Он сам, его судьба, а не только герои и персонажи его ранней прозы бросаются в путешествие. (А невозможность путешествия отчасти эмиграцию и порождала. Приобретенная клаустрофобия – советская болезнь.)
Но: путешествия по России, вдруг, с легкой руки Владимира Солоухина, с его «Владимирских проселков», ставшие модными и вдруг поветрием охватившие всю интеллигентную Россию? Но: байдарочные походы этой же самой интеллигенции?
Россия никуда не ехала, она была неподвижной, она была по-крепостному прикреплена к «месту» пропиской. А летун — человек плохой и плохой работник…
Итак: путешественник – или странник (был, кстати, журнал с таким правильным для нашего отечества названием, выходил в конце 80-х – начале 90-х, а потом завял). По России – все-таки странник, если не калика перехожий (был у нас и такой персонаж) и не Илья Муромец, который сиднем сидел тридцать лет и три года, а потом уж как двинулся…
* * *
Русская картина – как самой России, так и мира – сориентирована на стороны света, на дороги. А судьба – судьба выбирает (себя) на перекрестке. Перекресток – узел дорог и узел проблем. На историческом перекрестке Россия оказывалась и в 1917-м, и в 1941-м, и в 1991-м годах. Можно попробовать укрупнить метафору: весь век страна – на перекрестке (кстати, век-то – с 1917-го – еще не кончен).
По поверьям, дом на перекрестке ставить плохо, люди в нем несчастливы.
Перекресток есть место казни (или самоказни), как площадь для Раскольникова.
Возможно на перекрестке – все, от неожиданной встречи до катастрофы.
Все, кроме спокойной и устойчивой жизни.
Но есть пространства в пути еще хуже перекрестка – например, таинственное «блудо», место, где человек может заблудиться.
Конечно, на дороге ждет распутье: налево пойдешь, направо пойдешь… Ничем, кроме гибели, этот выбор не грозит: может, отсюда и наше пренебрежение – и к выбору (он безнадежен, да и не выбор это вовсе, а игра слепого случая), и к вероятной – в пути – гибели?
Метафора такая – русской жизни и русской, как водится, литературы. И тут немедленно подключаются к нашему предмету действующие лица и персонажи нашей словесности: насколько они «в теме»? Ведь от ответа на этот вопрос зависит наше понимание самого места современной литературы в большом пространстве русской словесности.
Чем дальше, тем меньше обнаруживается в литературе фактов «оседлости» и тем больше «кочевья». Все стремительнее движение, и вот уже – «Русь, куда несешься ты? Не дает ответа». Ответа – не дает, но несется птица-тройка, Русь-тройка, а к тройке припряжена бричка, а в бричке сидит, как остроумно напомнил размягченным этой гоголевской поэзией в прозе читателям Аркадий Белинков, – вечный Павел Иванович Чичиков.
Олег Чухонцев называет свою книгу «Пробегающий пейзаж».
Андрей Битов сам постоянно путешествует, побеждая таким образом клаустрофобию, его «записки путешественника» – это «Уроки Армении», «Колесо», «Грузинский альбом».
Владимир Маканин с его героями перекати-поле, разными «гражданами убегающими», Александр Кабаков с «Саквояжем», где он редакторствует, Дмитрий Быков и Ольга Славникова с заказанными Кабаковым «ЖД рассказами» и т. д., и т. п.
Такие книги, как «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского и «Желтая стрела» Виктора Пелевина, на самом деле где-то на глубине родственны: и в одном, и в другом случае – дурная бесконечность (закольцованность движения, не приводящего к цели, к результату. Это книги примечательные, книги, выражающие коллективное подсознание (подчеркиваю – не автора, а общества), книги диагностирующие. И ведь тоже – путь, хотя и ложный.
Вектор пути – это поиски цели, а у нас? Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…
Путешествие – это открытый жанр, и даже сам уход в путь, принятие решения (Колобок за порог) здесь важны!
Или – соскочить с пути, выдернуть себя из дурного псевдодвижения, сойти на тропинку…
Или – пропутешествовать, как Иосиф Бродский, уже post mortem – и по воздуху, и по суше, и по воде: на кладбище веницейского острова Сан-Микеле.
Думаю, что жанр жития, жизнеописания, востребованный сегодня читателями (и направление лит. работ, одобренное премиальными жюри – Д. Быков с «Пастернаком», Людмила Улицкая с «Даниэлем Штайном», А. Варламов с «Алексеем Толстым»), – это одобрение описания пути человека, выхода из тупика (в том числе – и «бесконечного»), самостоятельного выхода из движущегося в дурную повторяющуюся бесконечность «поезда» нашей действительности).
Советский – имперский – гламурный
Как говорил Андрей Донатович Синявский, «у меня расхождения с советской властью эстетические».
Возможны не только расхождения – и схождения тоже.
Так вот: именно эстетический вход для реабилитации цензуры и советского реванша «открыт» вовсе не народонаселением и даже вовсе не коммунистами во главе с генеральным секретарем КПРФ Геннадием Зюгановым, или «патриотами» во главе с писателем Александром Прохановым, или национал-большевиками во главе с Эдуардом Лимоновым.
Политический разворот с восстановлением старосоветского гимна, поправленного в имперскую сторону тем же – сталинских времен – автором Сергеем Михалковым, был на самом деле спровоцирован отнюдь не ретроградами-чиновниками и не деятелями КГБ, а либеральствующей творческой интеллигенцией. И это один из парадоксов нового времени, новой России.
Все началось с телевидения – главного инструмента, программирующего сознание зрителя.
Именно телевидение «вернуло» зрителю советскую власть через советское кино эпохи торжества социалистического реализма (можно было с 1993 года, не выходя за дверь квартиры, выстроить свое расписание по советскому кинопоказу) и через возрождение популярной советской песни силами поп-звезд (программа «Старые песни о главном»). После нескольких лет эстетической обработки сознания «большим советским стилем» восстановление гимна выглядело уже абсолютно логичным. Невзирая на протесты единичных представителей, этот идеологический и эстетический выбор был навязан вялому интеллектуально обществу без особого сопротивления с его стороны. Хотя интеллигенты-демократы собирали подписи «против», даже выпустили оппозиционную брошюру, – но никакого воздействия на общественное состояние это не имело.
Восстановление советской эстетики в декоративно оформленных ритуалах было наглядно продемонстрировано в организации празднования 60-летия Победы в Великой Отечественной войне, в 2005 году, на Красной площади, где в Мавзолее сохраняется до сих пор мумия вождя пролетариата Ленина, а в кремлевской стене и около нее захоронены останки коммунистических деятелей, включая Сталина.
