Перейдем к статье г. Губера «Взгляд на нынешнюю литературу Германии». Это статья интересная по содержанию, прекрасная по изложению; но некоторые мысли нам показались неверными.
Г-н Губер в Фаусте и Вагнере видит два противоположные типа: человека, стремящегося к живому наблюдению природы, и книжного труженика, сжатого в тесных пределах древней теории. Другими словами, по мнению г. Губера, Фауст – романтик, Вагнер – классик. Дерзко было бы, без глубокого и основательного изучения, в журнальной заметке и двумя словами, определить идею этих двух типов мирообъемлющего создания Гете; но ничуть не будет смело не согласиться с г. Губером и заметить, что гораздо ближе будет к истине видеть в Фаусте тип человека с глубокою и могучею субстанциею и мировым созерцанием в душе, а в Вагнере конечного, ограниченного чтителя мертвой буквы{15}. Со взглядом г. Губера на это великое творение Гете трудно было бы передать его.
Кстати: в «Сыне отечества» помещен большой отрывок из «Фауста», перевода г. Струговщикова. Этот отрывок возбуждает живейшее желание прочесть перевод вполне, если он кончен. Если же это только начало или опыт, то желательно, чтобы г. Струговщиков не оставил своего труда без окончания{16}.
Прекрасно и верно характеризует г. Губер крикуна Менцеля и намекает на причину его успеха.
Увлекаясь жаждою политических переворотов, он ненавидел Гете, не как поэта, а как величавого представителя монархических начал. Юное поколение Германии, воспитанное среди общих тревог Западной Европы, без цели, без сознания, требовало нового поприща. Негодуя на тишину немецкого быта, молодая генерация искала себе опоры и предводителя. И в это мгновение доходит до нее хула озлобленного Менцеля. Неопытные, восторженные умы собираются под знамена смелого проповедника национального перерождения. Гетева слава мешает их собственной, и они с гневным усилием{17}, вместе с своим учителем, подрывают бессмертный памятник великого имени. Таким образом Менцель против воли сделался основателем новой школы. Время и опыт доказали ему ничтожность его прежних усилий, и теперь он с ужасом отступается от этой юной Германии, которая, с своей стороны, также не очень жалует основателя новой школы. Цель этой школы – изменение общества в самых основных его стихиях: все сочинения ее устремлены к ниспровержению старого, освященного веками порядка.
Далее г. Губер отдает полную справедливость дарованиям, так несчастно направленным, этой школы.
Вот, говорит он, вот Берне, этот мученик своей несбыточной идеи! Для нее он пожертвовал спокойствием жизни, для нее ополчился жалом горьких насмешек. Любя Германию, он более всех страдает от раны, которую сам в ней углублял. Смерть недавно разрешила ему те неразгаданные тайны, которые были проклятием всей его жизни!
Да, эта юная Германия – великий и поучительный урок для юношества всех наций! Она лучше всего показывает, как бесплодны и ничтожны покушения индивидуальностей на участие в ходе миродержавных судеб{18}. Конечно, общество живет, развивается, следовательно, изменяется, но через кого? – через гениев, избранников судьбы, которые производят благодетельные перевороты, часто сами того не зная, единственно удовлетворяя бессознательному стремлению своего духа. Кто выходит на сцену и говорит: «Я гений, я хочу изменить к лучшему общественные начала», – тот самозванец, который тотчас же и делается жертвою своего самозванства. Кто же, не понимая жестоких уроков опыта и сознавши свое бессилие перестроить действительность, живущую из самой себя, по непреложным и вечным законам разумной необходимости, будет тешить себя ребяческими выходками против нее, тот не перейдет в потомство, но только заставит сказать о себе современников:
Ай моська! – знать, сильна,
Коль лает на слона!{19}
Но мы не согласны со мнением г. Губера о Гейне: он слишком несправедлив к нему{20}. В Гейне надо различать двух человек. Один – прозаический писатель с политическим направлением. Зараженный тлетворным духом новейшей литературной школы Франции, он занял у нее легкомыслие, поверхностность в суждении, бесстыдство, которое для острого словца искажает святую истину. Живя в Париже, он изливает свою желчь на то, что зимою бывает холодно, а летом жарко, что Китай в Азии, тогда как ему бы надобно быть в Европе, и на подобные несообразности сего несовершенного мира, который не хочет перевернуться вверх дном, поверивши мудрости г-на Гейне. Потом в Гейне надо видеть поэта с огромным дарованием, уже не болтуна-француза, но истинного немца-художника, которого лирические стихотворения отличаются непередаваемою простотою содержания и прелестию художественной формы{21}.
Далее г. Губер отзывается с похвалою о новых поэтах Германии – Уланде, Грюне (граф Ауэрсперг), Ленау (фон-Нимпш), Рюкерте, Шамиссо, Пфицере, Цедлице (авторе «Ночного смотра», переведенного Жуковским).
Несмотря на такие дарования, нынешняя немецкая литература представляет печальную картину; первая причина такого бедственного положения заключается в совершенном отсутствии централизации талантов; вторая в жалкой подражательности нынешней французской словесности. Не принимая на себя обязанности прорицателя, мы думаем, основываясь на некоторых достоверных приметах, что последняя причина скоро уничтожится; незначительность новой французской словесности не удовлетворит глубины и основательности немецкого ума, и потому влияние ее прекратится, как скоро Германия проснется, сознавая собственное свое достоинство.
С последнею причиною нельзя не согласиться; но первая, касательно отсутствия центральности талантов, едва ли справедлива. Этой центральности и прежде не было, а были Гете, Шиллер, Гофман, Жан-Поль, Гайдн, Моцарт, Бетховен и – сколько еще? Мы включаем и композиторов, потому что не одним же поэтам нужна центральность, если только она нужна им. Гений везде скажется. Во Франции есть центральность талантов – в Париже, а много ли гениев произвела она? Важны не внешние, а внутренние причины, заключающиеся в духе нации.
Удивляемся, что, говоря об ученой немецкой литературе настоящего времени, г. Губер ни одним словом не упомянул о новой ученой школе, которая образована Гегелем и теперь деятельно популяризирует философию своего великого учителя, прилагая ее ко всем отраслям знания{22}. Маргейнеке, Гото, Гешель, Шульце, Штраус, Геннинт, Марбах, Ретшер, Бандер, Байер, Розенкранц, Ганс, Баур, Михелет (Michelet), которого у нас смешивают с французским болтуном Michelet, Флате, Магер, Шаллер, Ферстер, Бауман, Эрдманн и другие – все эти люди стоили бы упоминовения.
Во всяком случае, мы с удовольствием прочли статью г. Губера.
После нее нам остается только упомянуть о переводной (с английского) статье «Жан-Поль», которая читается не без интереса, и тем заключить наш разбор второй книжки «Современника» за нынешний год.
Да в том-то и дело: ускорить значит умножить, сообщать во тьме неведения находящимся – мудрость Жирардена и Лерминье, а иногда и Монтескье, и Бентама. Без почты иль без курьера, узнали ль бы вы через месяц, что Жирарден бредил в Сорбонне, или что другой мыслил вслух за океаном. – Примечание автора «Хроники»{23}.
во французском суде (франц.). – Ред.
«танцевали на вулкане» (франц.). – Ред.
в обществе изящной литературы (франц.). – Ред.
Я не хочу потерять дружбу моих друзей – виноторговцев из Макона (франц.). – Ред.
«В самом деле, я тут напутал! Это забавно!» (франц.). – Ред.
Возобновление «Эрнани» (франц.). – Ред.
«B 1807 г. мы прогуливались по берегу Таго, в садах Араггжуэца; Фердинанд появился верхом в сопровождении дона Карлоса. Он вряд ли подозревал, что паломник из Святой земли, который смотрел на его проезд, впоследствии будет способствовать в возвращении ему короны» (франц.).
«Перпетуя, креолка, пятидесяти лет от роду, рабыня и мать девицы Зелии Форестье из Сен-Дени» (франц.). – Ред.
Уже лорд Брум разоблачил в английском парламенте эту новую гнусность» (франц.). – Ред.
В «Современнике» 1836–1837 гг. стихи и проза чередовались, нумерация страниц была общей. С 1838 г. материалы распределялись по разделам, а общей нумерацией объединялось несколько разделов. В т. X третьей нумерацией объединены разделы «Русская история», «История средних веков», «История литературы», «Повести и рассказы», «Стихотворения».
