Николай Добролюбов - La confession dun poete. Par Nicolas Semenow, Paris, 1860

Затем идет не очень интересный для нас рассказ о жизни поэта в провинции и за границей. В провинции он завел было интрижку с madame R, в Москве имел связь с княгиней О., которую бросил через месяц, чтобы ехать за границу. Путь лежал через Петербург. Здесь Евгений узнал, что Инеса на содержании у князя N*, и получил уже к ней совершенное омерзение. Она поймала его в маскараде, начала было просить прощения, но он не дал ей выговорить слова, обругал самым отчаянным манером и ушел, задыхаясь от гнева. Исполнив этот долг совести, он отправился за границу. Здесь он продолжал грустить об Инесе, хотя уже нередко, «увлеченный красотою какой-нибудь римлянки или венецианки, забывал Инесу в их объятиях». Но настоящий праздник сердца был для него в Испании: андалузянки, одна другой пленительнее, заставляли его забывать одну для другой; он переезжал из Гренады в Малагу, из Малаги в Севилью и пр. утопать в наслаждениях любви с новыми избранницами… Но в Севилье он был обеспокоен письмом Инесы, которая, как оказалось, вразумлена была строгими речами поэта и искупила свою вину: она бросила князя N*, принялась содержать себя работой, расстроила свое здоровье и давно бы умерла с голоду, если бы не нашла помощи у графа N*, друга Евгения, Теперь граф и Инеса просили Евгения приехать и простить преступницу перед ее смертью. Поэт немедленно явился, простил, и Инеса умерла с спокойной совестью. Затем поэт перевез ее бренные останки в свою деревню, наследованную им от дяди, и через год с небольшим сам тихо угас от грусти по своей Инесе, которую в глубине своего сердца не перестал любить, несмотря на все ее преступления. Пред смертью он почувствовал вдохновение и сочинил французские стишки, от которых мы избавляем читателей.

Роман на этом кончается; но у него есть мораль, в виде письма графа N* к одному из общих друзей о смерти Евгения. Здесь-то находим мы описание высоких качеств поэта, приведенное нами выше; здесь же передаются и окончательные, зрелые суждения поэта о людях, о добродетелях и пороках, и в особенности о женщинах. Сущность этих суждений состоит в том, что не следует быть слишком жестоким к потерянным женщинам, ибо они по большей части не получили возвышенных идей при своем воспитании и впадают в порок по неведению или по необходимости. Прочитав это, мы нашли, так сказать, ключ к нравственному смыслу, сокрытому в романе. Мы увидели, что в примере Инесы представляется нам возможность добрых чувств даже в таком глубоком омуте развращения, в какой неоднократно впадала прекрасная испанка. Такая идея показалась нам истинно гуманною, благородною и возвышенною. Мы, признаемся, порадовались за то, что наш соотечественник выступает пред Европою представителем таких прогрессивных понятий… «Вот, мол, каковы наши! Смотрите и поучайтесь! Многие ли у вас дошли до той высоты цивилизации, которая выражается в романе г. Николая Семенова?.. После этого и говорите, что русские – варвары, что мы отстали в цивилизации! Извините, мы перегнали вас!..»

Полные справедливой патриотической гордости вследствие таких мыслей, мы дали прочитать роман г. Семенова одной француженке в надежде возбудить ее удивление к нашей цивилизации вообще и к поэту г. Семенова в особенности. Надежды наши оправдались, только не совсем так, как мы ожидали. Француженка, прочитав «Исповедь поэта», точно, почувствовала удивление и, отдавая нам книгу, сказала:

– Я не знаю русского общества; но никогда не думала я, чтоб в нем до сих пор господствовали такие варварские нравы и понятия…

– Как так?! – воскликнули мы и тотчас предположили: верно, наша цивилизация зашла уж так далеко, что европейцы не в состоянии даже понять ее! Но оказалось, что и тут наше предположение было не вполне верно.

– Как же иначе думать о вас, – продолжала француженка. – Вы мне даете автора, который пишет русскую повесть по-французски, значит, хочет сказать что-нибудь любопытное и новое – не только для русских, во и для других наций, например и для нас, бедных французов. Что же он нам говорит? Он показывает нам как диковинку, что в женщине, бывшей несколько раз на содержании у разных лиц, могут сохраниться добрые расположения. Он бы лучше принялся доказывать, что человек, обедавший каждый день в течение тридцати лет, тем не менее сохраняет и на тридцать первом году потребность есть и умрет с голоду, если не поест каких-нибудь дней десять. Это было бы столько же ново и умно!.. Поверьте, что у нас вы не найдете человека, который бы сомневался в истине, с таким трудом открытой вашим автором… У нас никто не говорит уже об этом, так как никто не хочет прослыть пошляком. Но еще это куда бы ни шло: у вас цивилизация так нова, что вам простительно говорить с эмфазом{15} всякие пошлости, которые у нас всякий понимает без слов… (Можете представить, как меня коробило при таких комплиментах!) Но я никак не думала, чтоб вы до сих пор стояли на таких отсталых пошлостях, да и тех хорошенько не понимали… Никогда я не думала, чтоб допотопные, азиатские взгляды на женщину до сих пор были в таком ходу у вас, как мне показал ваш прелестный романист…

– Однако, – возразил я, – где же вы нашли следы азиатских взглядов? По моему мнению, поэт г. Семенова – человек образованный, прогрессивный, передовой, можно сказать, во всех отношениях…

Француженка принялась хохотать; я принял обиженную физиономию, как человек, обиженный в святейших своих интересах. Тогда француженка вошла в азарт и с чрезвычайной живостью стала мне говорить следующее:

– Ну, не нрава ли ж я была, сказав, что азиатские, понятия у вас господствуют? Если вы называете поэта г. Семенова передовым человеком, то что ж другие-то? По-вашему, стало быть, уж и это много, что он после всего, что сделала и вытерпела для него любимая женщина, решился простить ее? Может быть, у вас нашлись бы такие, которые бы и этого не сделали? Да, судя по роману и по вашим словам, можно думать, что действительно так. Ведь родители Евгения требовали же, чтоб их сын бросил Инесу, хотя она и прекрасная женщина… Какой резон, какое право имели они для такого требования? Они говорили, что такая женщина скоро утешится с другим, а Евгений уверял, что нет, но все были согласны, что если утешится, то будет недостойной и преступной женщиной… О, какая мораль, какой нравственный кодекс!.. Да понимаете ли вы, сколько дикости самой свирепой заключается в таких рассуждениях?.. Ведь это турецкие паши – ваши благовоспитанные люди – «передовые», как вы говорите!.. Мало того, что они требуют любви и верности в настоящем, сами позволяя себе всевозможные уклонения, вроде женитьбы вашего поэта, – нет, они простирают свои посягательства и на прошедшее и на будущее любимой женщины, – все-таки не принимая за то никаких обязательств на себя… Нет, это хуже, чем турки… Турок покупает женщину как вещь и имеет логичность – продолжать смотреть на нее как на вещь. Если продавец надул его и продал вещь не в том виде, как говорил, – турок не вымещает этого на самой вещи, а винит продавца; если женщина надоела ему, он ее бросает или перепродает; но ее уж по крайней мере и не считает преступницей за то, что она будет принадлежать другому… У вас турецкие понятия, как я вижу, вполне сохранились: вы смотрите на женщину как на вещь, которая должна принадлежать мужчине; вы находите, что мужчина есть властелин, имеющий полное право для своей забавы купить, похитить, обольстить и потом бросить женщину… Это все у вас называется «шалостями», немножко побольше сбивания цветных головок тросточкою в саду, немножко поменьше разорения птичьих гнезд… Ну что же – если женщины позволяют до сих пор так поступать с собой, так и пользуйтесь их слабостью; на то вы турки, на то вы азиаты… Но зачем же вы к этому примешиваете какие-то высшие требования? Как вы можете быть столько нелепы, чтобы считать, например, для женщины обязательною любовь к вам, после того как вы ее бросите? Да если б Евгений ваш был человек сколько-нибудь развитой и порядочный, он бы сказал своим родителям, и себе самому прежде всего: конечно; если я Инесу брошу, то она должна утешиться с кем-нибудь другим; глупо и смешно было бы требовать, чтобы она вечно обо мне плакала, и если б это случилось, то не имело бы даже особенной заслуги, а только показало бы некоторую особенность ее характера. Но из того, что она утешится, вовсе не следует, что ее чувства не истинны и не прочны, что ими можно играть по моей прихоти». Зеркала, вазы, статуэтки и другие вещи, украшающие наши комнаты, конечно, разлетятся вдребезги, если в них пускать каменьями; но кто же в этом виноват? Зеркало сделано, чтобы смотреться в него, а не затем, чтоб в него камни бросать. Так и женщина и любовь, – они ведь существуют вовсе не затем, чтоб вы производили над ними свои свирепые опыты… Если мужчина для испытания верности своей возлюбленной станет ее бить, морить голодом, ухаживать за другой, а к ней подпустит одного из своих друзей – богача и красавца, умного и ловкого ловеласа, и будет потом в претензии, что она ему изменила, – я назову такого мужчину сумасшедшим… Нет, мало того, в цивилизованном народе и сумасшествия такого не может быть, – надо прибавить, что это сумасшедший из варваров, из диких… Чтобы удостовериться в достоинстве своих часов, он их хлоп изо всей силы об камень, и уверяет, что они никуда не годятся, потому что скомкались и разбились от удара… И как же это вы до сих пор еще не понимаете и не знаете, что любовь, как дружба, как жалованье, как слава, как все на свете, должна быть заслуживаема и поддерживаема. Вы ничего не делаете, бьете баклуши и вините род человеческий за то, что он вам не собирает национальной подписки, не строит великолепных дворцов и вилл, не задает вам каждый день праздников, а просто-напросто оставляет вас едва с куском хлеба. Да помилуйте, вы должны еще и за этот кусок быть благодарны; и его вы не заслужили… Вероятно, у вас есть люди, которые, ничего не делая, считают себя вправе пользоваться всем, чем другие, и даже больше? Это должно быть так, судя по вашим воззрениям на любовь. Вы всё хотите получить и сохранить, не обязывая себя ни к чему. Вы не храните себя в юности для первой избранницы вашего сердца, вы очень свободно удовлетворяете первому физическому желанию, даже часто прежде, чем оно сделается очень настоятельным. Но от женщины вы требуете, чтобы она себя хранила для вас от начала до конца своей жизни. Если она созрела, желания проснулись, она встречает человека, который им способен удовлетворить, который ей нравится, она должна, по-вашему, или бежать от этого человека (созерцая в тумане вас, ее будущего обладателя), или же отдать ему всю свою жизнь навеки, несмотря на все, что потом случится. Он ее бросит, она почувствует новые расположения, ее понятия вырастут и расширятся, – все равно: она должна оставаться верна своему первому увлечению, своему первому господину, – иначе вы ее обвините в измене, в непостоянстве, в дурном поведении, вы на нее смотрите как на преступницу… Ну скажите, пожалуйста, на что это похоже? Где же тут взаимность, где тут равенство отношений между двумя любящими существами, давно признанное у нас в Европе и известное также и вам, как вы говорите? Поэт ваш месяца не может прожить, чтобы не завести интрижки, и от этого вовсе не считает себя недостойным обладать Инесой. Напротив, он полагает, что делает ей милость, возвращаясь к ней… А она… для нее он не находит достаточно обидных слов, чтоб выразить всю ее гнусность, когда она сошлась с другим после того, как он ее бросил!., Бессовестный человек! Да он должен был бы сгореть со стыда, когда она стала со слезами просить у него прощенья за один такой поступок, каких он знал за собою десятки! Если уж человеческое сознание так глубоко спало в нем прежде, так хоть бы оно проснулось!.. Но нет, верно уж, это не его вина, а вина ваших нравов: он не только имел бесстыдство смотреть ей прямо в глаза при этом – он нашел в себе дикую силу обругать ее!.. О, какая гадость, какая гнусность!.. И после этого, по мнению вашего автора, Инеса могла продолжать любить его!.. Нет, извините меня, – если б это была русская барышня, я бы ничего не могла вам говорить, но Инеса – не русская, она не могла не почувствовать величайшего отвращения к бесстыдству и бессердечию вашего поэта. Вероятно, г. Семенов изобразил всю эту историю в таком виде потому, что такое развитие всего сообразнее в вашими нравами. Но поверьте мне, что для нас, французов, тут есть нравственная невозможность: никогда француз не позволит себе такого турецкого суда над женщиной, и никогда француженка не протянет руки человеку, имевшему несчастие показаться перед нею таким бессмысленным и безнравственным животным. Мы имеем, конечно, свои недостатки относительно семейного устройства, но по крайней мере у нас нет таких диких взглядов на женщину, какими отличаются у вас «передовые» люди, подобные поэту г. Семенова. У нас женщина не собственность, а в настоящем смысле подруга мужчины, и потому о прошедшем ее он заботится лишь настолько, насколько оно касается настоящего. Конечно, женщину, еще сохранившую любовь к другому, мужчина может упрекать, зачем она сошлась с ним, не оставив прежнего чувства. Но далее этого мы нейдем; ревности к прошедшему, страсти обладать женщиной исключительно во все времена у нас уже нет. Мы умеем пользоваться настоящим. Бывало, препятствием к счастью влюбленных служило даже прошедшее их отцов и дедов: если у него был дед маркиз, а у нее мещанин, или наоборот, то считалось для них бесчестным сходиться. Теперь это осталось только как редкое исключение у некоторых глупых фамилий. Потом прошедшее самой женщины было большим препятствием для счастья; но французы могут гордиться тем, что они вышли и из этого предрассудка раньше и решительнее других. Теперь, впрочем, только у вас, я думаю, эта нелепость и осталась… Скажите, как вы сходитесь с мужчинами? Вы имеете, например, прогрессивные мнения; сходясь с человеком тех же мнений, вы требуете, чтоб он непременно с детства имел их, или нет? Если он воспитан был в отсталых, жалких понятиях и перешел через множество разных систем, чтобы дойти до истины, – вы отвергаете его? Вы ревнуете, зачем он первый жар своей юной души посвятил на защиту мнений недостойных, и вследствие того считаете его преступным, отказываете ему в вашем уважении?.. Вероятно, нет… Отчего же вы не хотите приложить того же к женщине? Ведь вы признаете, что молодая девушка может иметь чувства и желания? Если она им удовлетворяет, но неудачно, так что потом должна искать других удовлетворений, – делает ли она преступление? Вы говорите, что эта перемена удовлетворения всегда ведет к развращению; я не понимаю этого. Есть девушки, которые так воспитаны, что уже с десяти лет думают о том, как бы повыгоднее продать себя, – одни в замужестве, другие – так. Если они с этим расчетом и остаются на всю жизнь, то, конечно, это женщины без сердца, женщины развратные, с которыми сходиться нехорошо и опасно. Но вы знаете, конечно, как делается большая часть первых «падений» женщины. Ловкость, лукавство и наглость мужчины приходят на подмогу к естественной потребности любви в девушке, и она отдается – чисто, искренно, доверчиво… Ничего нет легче, как обольстить девушку, для человека наглого; но что же тут позорного для нее-то? И какой же мужчина, знающий эти дела, захочет тиранить бедную женщину за то, что он ее встретил не раньше, а позже другого? Если она ему нравится своей личностью и характером, то какая же ему надобность до того, что к ней прежде его прикасался кто-нибудь? Неужели вы до сих пор так скотски чувственны, что для вас всего дороже маленькая особенность физического акта?.. У нас это вывелось… У нас умеют уважать чувства женщины, и самолюбие мужчины удовлетворяется не тем, что он сумел воспользоваться первой неопытностью, а тем, если он умеет внушить серьезное чувство женщине, уже узнавшей жизнь и мужчин и к потому гораздо более осмотрительной и разборчивой. Впрочем, что ж я вам это толкую? Вы должны знать это хоть по французской литературе. Право женщины на ее чувства и полная законность их, обязанность мужчин и давать любовь за любовь и не придавать увлечениям женщины громадных размеров в сравнении с его собственными – все это было темою сотни романов. После «Манон Леско»{16}, я думаю, произведения в этом смысле не прерывались до последнего времени… И после этого на том же самом языке ваш г. Семенов рассказывает нам бесстыдное поведение своего поэта, выставляя его еще благородным… Да, верно, он не читал толком ни одной французской книги! Он хоть бы в Беранже заглянул: из одних его песен он понял бы, куда ушли наши взгляды{17}, и постыдился бы писать свою казацкую чепуху!..