Оставим пока романы г. Загоскина и обратимся к историческому обозрению романической деятельности другого знаменитого таланта: так требует внутренняя связь нашей статьи.
Первым романом г. Булгарина был знаменитый в русской литературе «Иван Выжигин», – это известно всей просвещенной Европе. Сатира и мораль составляют душу этого превосходного произведения; сатира отличается таким желчным остроумием, а мораль – такою убедительностию, что тотчас же по выходе «Ивана Выжигина» в России уже нельзя было увидеть ни одного из пороков и недостатков, осмеянных г. Булгариным. И не удивительно: в сатире ему служил образцом Сумароков, «гонитель злых пороков»…[15] Вторым романом г. Булгарина был «Димитрий Самозванец», который, впрочем, показал, что историческая почва нисколько не родственна таланту г. Булгарина, столь сильному и поэтическому на моральной почве. Роман пал, и только чрезвычайный успех «Выжигина» помог разойтись единственному изданию «Самозванца». В нем были все недостатки «Юрия Милославского», но не было ни тени теплоты и добродушия, составляющих неотъемлемое достоинство произведения г. Загоскина. Впрочем, г. Булгарин умел, с другой стороны, сделать свой исторический роман если не интересным, то заслуживающим неоспориваемое уважение: именно, с моральной стороны, с которой он так замечателен. Вот что сказал о нем Пушкин, прикинувшийся раз Феофилактом Косичкиным: «Что может быть нравственнее сочинений г. Булгарина? Из них мы ясно узнаем: сколь не похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картежной игре и тому подобное. Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножовым, взяточник – Взяткиным, дурак – Глаздуриным, и проч. Историческая точность одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова – Хлопоухиным, Димитрия Самозванца – Каторжниковым, а Марину Мнишек – княжною Шлюхиною; зато и лица сии представлены несколько бледно» (см. «Телескоп» 1831 года, ч. IV)[16]. Третьим романическим подвигом г. Булгарина был «Петр Иванович Выжигин»[17] – опять исторический роман, где Наполеон был представлен в контрасте с Петром Ивановичем и где Петр Иванович совершенно заслонил Наполеона, – что и доказало неспособность г. Булгарина живописать исторические личности, особенно такие великие, как Наполеон. Г-н Загоскин в то же время и так же неудачно изображал Наполеона в своем «Рославлеве»: чудное сходство в направлении романической деятельности обоих этих писателей!.. Тогда г. Булгарин с горя от неудачи впал в новую неудачу – написал третий и последний исторический роман свой – «Мазепу». Дружба всеми силами старалась поддержать это произведение, но и сама рушилась под тяжестию такого подвига: читатели, может быть, вспомнят ловкую статью о «Мазепе» в «Библиотеке для чтения»[18]. Тогда г. Булгарин написал «Записки Чухина», где снова, и уже навсегда, вошел в родственную его таланту сферу.
Теперь нам остается рассмотреть, что такое моральный роман, то есть как он пишется и к чему он годен. О восторженном роде романов нового сказать нечего; что же до идеально-сентиментальных, то здесь не место и не время распространяться о них; мы предоставляем себе воспользоваться этим удовольствием при появлении первого романа в таком роде или – чего лучше! – при выходе последних двух частей «Аббаддонны» г. Полевого: известно, что первые четыре части были изданы два раза без хвоста[19], о котором мы имеем понятие по двум большим отрывкам, напечатанным в «Сыне отечества» 1840 года. Итак, приступаем прямо к разбору «Кузьмы Петровича Мирошева», как типического представителя целого рода романов, который должно назвать морально-сатирическим.
Все главы в новом романе г. Загоскина означены разными затейливыми заглавиями, которые вошли в моду в нашей литературе с появления в свет «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»[20]. Первая глава «Кузьмы Петровича Мирошева» гласит «О том, где и когда случилось то, о чем рассказывается в этой истинной повести». Начинается она возражением против несправедливо приобретенной рекою Сурою известности в народе (вероятно, народе Пензенской губернии, где она только и известна): автор справедливо замечает, что покрытые сосновыми лесами берега Суры очень мрачны и что Сура течет на север. Вы ожидаете, читатель, встретить на берегу этой несправедливо прославленной (что неопровержимо доказано г. Загоскиным почти на двух страницах) реки город или деревню, где родился герой или где началось действие романа: ничего не бывало! Сура не имеет никакого отношения к роману, точно так же, как и Гангес[21] или Нил; на берегу Хопра начался и кончился роман… Вы, может быть, думаете, что автор распространился ни с того ни с сего о Суре только для того, чтоб к его роману, тощему содержанием, прибавилось полторы лишние странички: ошибаетесь, читатель! Нет, это просто подражание русским песням: кто не знает, что почти все наши народные песни начинаются не с того, с чего начинаются, а именно с того, с чего, не начинаются, например:
Уж не лебедь ходит белая
По зеленой травке шелковой,
Ходит красна девица душа
Во кручине, в мыслях горестных, и пр.
Или:
Не былинушка в чистом поле зашаталася,
Зашаталася бесприютная головушка,
Бесприютная головушка молодецкая, и пр.[22].
Продолжаю. Хопру посвящено только несколько строк; затем на тринадцати страницах следует описание деревни, принадлежащей герою романа. Деревня – как все русские деревни – ничего особенного! В число этих тринадцати страниц должно включить легенду об источнике или роднике в деревне Мирошева. Вот уж этого не понимаем: зачем сюда зашла эта легенда, если не для забавы читателей? ибо те добрые люди, которые могли бы прийти от нее в умиление, за безграмотностию, не прочтут романа г. Загоскина. Из второй главы узнаём, «Откуда происходит род Мирошевых и отчего у прадеда Кузьмы Петровича было две тысячи душ, а ему досталось только пятьдесят». Автор начинает род Мирошевых не с яиц Леды[23], а только лет за сто с небольшим до царя Феодора Иоанновича[24], и потому надо прочесть по крайней мере три страницы, прежде чем дойдешь до отца героя романа, Кузьмы Петровича. Отец его тянулся из всех сил иметь псарню – не меньше, чем у князя Ромодановского, и протянул тысячу шестьсот душ, а сыну оставил с небольшим четыреста. Петр Кузьмич женился на моднице, которая разорила его в разор и терпеть не могла своего сына (он-то и герой романа) за его кучерское имя, – что и заставило Петра Кузьмича отвезти малолетнего Кузьму Петровича в Петербург и отдать в кадетский корпус. Через пять лет родители Кузьмы Петровича умерли, и ему от четырехсот душ крестьян осталось только триста рублей денег.
Теперь мы будем следовать за романом не по главам, а постараемся рассказать содержание всей книги покороче. У Кузьмы Петровича был дядька, Прохор Кондратьевич, – маленькое и не совсем удачное подражание Савельичу в «Капитанской дочке». Здесь особенно интересно мнение автора о слугах такого рода; представляем его на суд читателей:
Куда девалось это поколение верных слуг боярских? Оно исчезло вместе с патриархальными нравами наших предков. Теперь такая бескорыстная любовь к чужому ребенку может показаться невероятною, а в старину это бывало сплошь. Обыкновенно барское дитя переходило от кормилицы к нянюшке, от няни мальчик поступал под надзор дядьки, и все эти хожатые: кормилица, нянюшка и дядька, сохраняли до самой смерти неизменную привязанность к ребенку, который впоследствии становился их барином. Разумеется, эта любовь была всегда самая слепая и безотчетная; обыкновенно каждая нянюшка и каждый дядька не сомневались, что их дитя и умнее и лучше своих братьев и сестер. Это бы еще ничего: но они также были уверены, что оно не могло быть никогда и ни в чем виноватым. От этого происходили иногда споры, которые не всегда оканчивались миролюбиво: бывало, два братца подерутся между собою, а там – глядишь, и нянюшки таскают друг друга за волосы. (Ч. I, стр. 52)[25].
Получив наследство (300 руб.), Мирошев был выпущен из корпуса офицером и заказал себе немцу портному полную форменную экипировку; а Прохор выторговал у немца тридцать рублей из ста, расплакавшись перед ним о бедности барина. Затем Мирошев пошел в прусскую кампанию[26]. По уверению почтенного и даровитого автора, «все товарищи полюбили его за кроткий нрав, примерное добродушие и веселый обычай, который, однако ж, не помешал ему быть самым рассудительным и степенным прапорщиком во всей армии; служивые говорили о нем, как о самом отличном и исправном фрунтовом офицере, а вся молодежь называла его дядюшкой». Лицо, как видите, идеальное, вполне заслуживающее чести быть героем такого прекрасного романа, как «Кузьма Петрович Мирошев». Прохор тоже попал в большую честь за свою услужливость и честность, а главное – за уменье объясняться с немцами. Один русский офицер попросил у немца молока, а тот подал ему колбасу – офицер было и по зубам немца; но позвали Прохора, и тот стал на четвереньки, заревел теленком (?!). Немец догадался – и дело кончилось миролюбиво. В полку был поручик Фурсиков – забияка в мире и трус на войне. Мирошев был свидетелем его трусости (повторение слово в слово истории с князем Блёсткиным в «Рославлеве»). Когда кончилась война и Мирошев воротился с полком в Россию, Фурсиков был эскадронным командиром и так распекал при всяком случае нашего Мирошева, что тот подал в отставку и поехал в Москву искать своих сослуживцев – не помогут ли они найти ему штатское местечко. Имения с ним было – пара крестьянских лошадей, телега да пять целковых в кармане. Жалел о нем более всех гуляка и рубака, добрый малый, Костоломов… Да! я и забыл сказать, что у Мирошева была родная тетка, старая девица, у которой было 50 душ крестьян и с которою мать его, а ее сестра, была во вражде. На дороге к Москве Мирошев разговорился с Прохором о том, о сем, и Прохор, между прочими умными вещами, которые он такой мастер говорить, сказал, что не худо бы Кузьме Петровичу иметь душ тысячи две крестьян. «Э! – отвечал Мирошев, – хорошо было бы, если б хоть вот и этакую деревеньку – вот, что стоит налево-то!» Тут барин и денщик пустились взапуски хвалить деревеньку, – и у Мирошева ни с того, ни с сего загорелось остановиться в ней кормить лошадей, хоть они еще и мало отъехали. Слуга было заспорил, но скоро согласился: ведь против судьбы не пойдешь… Да, судьбы, читатель, судьбы: радостное биение вашего сердца и тонкая проницательность вашего ума давно уже сказали вам, к чему ведут все эти подробности… Путешественники остановились в крайней избе у старосты Парфена. Прохор предлагает барину обед, но барин хочет гулять. Оно так и должно: все истинные герои романов любят гулять и мечтать, хоть бы они родились и жили в такое время, когда попусту шататься не любили и всякому гулянью предпочитали – поплотнее набивши желудок, хорошенько всхрапнуть. Но Мирошев был из грамотных я, вероятно, уже прочел «Приключения Никанора, несчастного дворянина»: – похождения знаменитого «Георга, милорда английского»[27] тогда едва ли еще были изданы. Вот Мирошев и спрашивает у одного мужичка, можно ли погулять в роще. – Сколько душе угодно, не то что в роще, да и в саду. – Стало быть, господ нет дома? – Была барыня, да и та умерла. – (Понимаете?..) Так и дом посмотреть можно? – Вестимо. – Пока ключница пошла за ключами, Мирошев глядь в дверь одной комнаты, да и остолбенел… Там – видите – сидела, облокотись на стол и читая книжку, прелестная молодая девица с печальным лицом. Описание ее красоты пропускаем: оно превосходно, но несколько сбивается на общий тон чувствительных романов. Вдруг у девицы выступили на глазах слезы, а у Мирошева облилось сердце кровью. «Боже мой! – подумал он: – и это небесное создание, этот ангел несчастлив!» Краснея, он расспросил ключницу потом об этой девице и узнал, что она – «дочь бедных, но благородных родителей», сирота, призренная покойною владетельницею деревеньки. Яркими красками описала Мирошеву ключница Федосья добродетели сей девицы, и как она, Федосья, видела во сне свою умершую дочь и прочее, все такое… Гуляя, Мирошев расплакался, – из сего ясно видно, что он «полюбил сильно, глубоко и вечно, а не тою чувственною любовью, что вспыхнет да пройдет». Наплакавшись и нагулявшись, он воротился в деревню – глядь, в ней движение: мужики и бабы в праздничных платьях, и лишь только кто увидит его, бух ему в ноги… – Что такое? – спрашивает изумленный Мирошев. – Так-с, ничего-с! – отвечает ему таинственным голосом Прохор. Короче, читатель: помещица села Хопровки, недавно умершая, была вышереченная тетка Мирошева, и Кузьме Петровичу недаром захотелось кормить лошадей в этой деревеньке… Впрочем, вы давно уже ожидали такого чуда. Но вот беда: тетенька-то хотела отказать имение своей питомице; Кузьма Петрович даже нашел написанную вчерне духовную, которую не успели перебелить за смертию помещицы. Как истинный герой романа, чувствительный и великодушный, он почитает себя не в праве воспользоваться наследством, не ему отказанным, и, к величайшему огорчению Прохора, отдает деревню Марье Дмитриевне, которая жила в людской, в семействе добродетельного лакея Лаврентия, – а сам хочет уехать в Москву. Героиня наша и не прочь было, да как узнала от Прохора, что у его барина-то имения всего-навсе, и с лошадьми, рублей на 50, – то и не хотела уступить герою в великодушии и печатным, то есть книжным слогом плохих романов второй четверти текущего столетия, начисто отперлась от деревни: иду-де, говорит, в монастырь. Затем следует в высшей степени патетическая сцена: Мирошев, собравшись с духом, предлагает ей владеть деревнею вместе, а то – говорит – и уеду на край света, и сойду с ума, и умру с тоски. Все это очень хорошо, весьма трогательно, только во всем этом не видно нисколько людей того времени, а следовательно, и никаких людей. Но перед венцом оба они явились вдруг людьми того времени: не говоря уже о невесте, сам жених страшно затосковал о том, что их некому проводить к венцу, и не будь Федосьи и Прохора, я думаю, что брак не состоялся бы, а роман кончился бы вовремя… Из церкви Мирошев, по предложению новобрачной, пошел на могилу тетки: там Марья Дмитриевна посадила куст розанов, который сначала было начал расти, а потом завял, листья облетели. Приходят, и – о, диво дивное и чудо чудное! – куст разросся, раззеленелся, расцвел… «О матушка, матушка!» – вскричала Марья Дмитриевна, упав на могилу своей благодетельницы, – я понимаю тебя: ты благословляешь дитя свое, ты радуешься его счастью!» После этого трогательного воззвания по такому чувствительному поводу молодые упали на колени на могиле. Заметив эффект, произведенный над мужем своею речью, Марья Дмитриевна проговорила другую – еще лучше, обняв своего нежного супруга: «О мой друг! теперь нет сомненья, мы будем счастливы! Она благословляет наш союз. Вчера этот куст походил на мертвый труп, а сегодня… Посмотри, как пышны эти розаны, как свежа эта зелень! Видишь ли, как блестят на листочках эти алмазные капли росы?.. О нет, нет! Это не роса: это радостные слезы моей второй матери!»… Милое, доброе создание эта Марья Дмитриевна: и говорит, как пишет или словно по печатному читает; во всяком случае, говорит, как не говорят и теперь и как еще менее могли говорить в те времена, когда, вследствие родительской предосторожности насчет нравственности дочерей, девушек не учили ни читать, ни писать… Зачем же она так говорит, как нигде не говорят, кроме плохих романов? Затем, милостивые государи, чтоб пленить воображение, тронуть сердце и убедить ум читателя, как это предписывается в любой реторике…
