Словом, все эти писцы, смешливые, плутоватые, остроумные, глубокомысленные и проницательные, дослужившись до места делопроизводителя, становятся наполовину нотариусами. Главная забота этого старшего писца — внушить мысль, что, не будь его, патрон проштрафился бы глупейшим образом. Бывает и так, что он тиранит своего патрона, входит в кабинет, представляет ему свои замечания и выходит оттуда недовольным. По отношению ко многим актам он имеет право жизни и смерти, но есть и такие дела, которые только патрон может вести и решать; вообще же его еще не допускают к особо важным делам. Во многих конторах в кабинет патрона можно попасть только через кабинет старшего писца. В таком случае первые писцы стоят еще ступенью выше. Старшие писцы, подписывающиеся «За нотариуса», именуют друг друга «дорогой мэтр», все они меж собой знакомы, они встречаются, они кутят, не приглашая прочих писцов. Наступает такой момент, когда старший писец помышляет только о собственной конторе; он шныряет всюду, где можно заподозрить существование приданого. Он ведет скромный образ жизни, обедает за два франка, если патрон не приглашает его к своему столу; он напускает на себя солидность, рассудительность. Он заимствует изящные манеры и надевает очки, чтобы придать себе больше важности; он частенько ходит в гости и, посещая какое-нибудь состоятельное семейство, изъясняется таким образом:
— Шурин вашего уважаемого зятя сообщил мне, что ваша уважаемая дочь оправилась от недомогания.
Старший писец в курсе всех родственных связей в буржуазных кругах, подобно тому как французский посланник при дворе немецкого князька знает о связях всех князьков. Такого рода старшие писцы придерживаются консервативных убеждений и являют вид людей высоконравственных; они, конечно, воздерживаются играть в карты на людях, но за это воздержание вознаграждают себя, когда соберутся одни; сборища старших писцов заканчиваются такими ужинами, которые не уступят даже пирам золотой молодежи и эпилог которых решительно препятствует им сделать какую бы то ни было сентиментальную глупость; влюбившийся старший писец — это больше чем урод, это просто никчемный человек. За последние двенадцать лет из ста старших писцов человек тридцать были увлечены желанием сделать карьеру, они покинули контору, сделались председателями коммандитных товариществ, директорами страховых обществ, поверенными в делах; другие нашли должность, не связанную с финансами, и благодаря этому сохранили свое настоящее лицо, то есть остались почти такими, какими создала их природа.
После семи-восьми лет работы, достигнув тридцати двух, тридцати шести лет, старший писец на несколько дней теряет спокойствие: в самое сердце поражает его получение высшего звания. Ни в какой иной области — ни среди духовных особ, ни среди военных, ни при дворе, ни в театре — не наблюдается такой перемены, которая происходит с этим человеком в единый день, в единый миг. Как только его утвердили нотариусом, его лицо становится деревянным, а он сам еще более нотариусом, чем того требует надеваемая им тога. Он как нельзя более торжественно и величественно обращается к старшим писцам, своим друзьям, которые тотчас же перестают быть для него друзьями. Он совершенно не похож на того, кем был накануне; феномен третьего энтомологического превращения осуществился: он стал нотариусом.
Стесненные невыгодностью своего положения в столице, которая полна всяческих утех, всех прикрывает своей мантией, а иногда и приподнимает ее весьма соблазнительно на подмостках Оперы, нотариусы, впав в отчаяние оттого, что в своем высоконравственном облачении они, подобно бутылкам замороженного шампанского, искрятся, но холодны, играют, но закупорены, — основали во времена Империи (о чем обиняками поговаривали в конторах) общество богатых нотариусов, сыгравшее для нотариата ту же роль, какую клапан выполняет в паровой машине. Тайными были собрания, тайными были игравшиеся здесь интермедии, до чрезвычайности потешно было название общества, где председателем избирали наслаждение, где острова Парос, Кифера и даже Лесбос являлись членами дисциплинарного совета и где изобиловали деньги, главный нерв этой таинственной и веселой ассоциации. Чего только не рассказывала история! Будто бы там пожирали детей, завтракали девочками, ужинали матерями, не обращали внимания ни на возраст, ни на пол, ни на то, каков цвет лица у бабушек к утру, после отчаянной игры в бульот. Гелиогабал и прочие римские императоры просто мальчишки по сравнению с великими и важными нотариусами Империи, из числа которых даже самый робкий являлся наутро в контору величественным и холодным, как будто оргия только приснилась ему. Благодаря этому обществу и возможности дать выход всем внушениям злого духа, среди парижских нотариусов было тогда меньше банкротств, чем в годы Реставрации. Эта история, возможно, басня. Теперь парижские нотариусы уже не настолько связаны между собой, как в былые годы, меньше знают друг друга, дух солидарности у них ослабел, ибо конторы слишком часто переходят из рук в руки. Прежде нотариус сидел на своем месте лет тридцать, а теперь в среднем не больше десяти лет. Он только о том и думает, как бы удалиться от дел: он уже не судья, разрешающий противоречия различных интересов, не семейный советник, — он слишком смахивает на спекулянта.
Перед нотариусом открыты два пути: ожидать дел или их искать. Нотариус ожидающий — это нотариус женатый, почтенный, он терпелив, он выслушивает, оспаривает и стремится просветить клиента. Он чувствителен к упадку своей конторы, у него три разных поклона: перед знатным барином он гнется в дугу, богатому клиенту отвешивает низкий поклон, клиентам, состояние которых расстроено, он только кивает головой, а пролетариям просто открывает дверь, не кланяясь. Нотариус, ищущий дел, еще холост, худ, он ходит по балам и праздникам, бывает в свете; он искателен, вотрется куда угодно, переводит свою контору в новые кварталы, не соблюдает оттенков в поклонах и готов кланяться колонне на Вандомской площади. О нем отзываются плохо, но он мстит за себя успехами. Старый нотариус, услужливый и суровый, — тип, почти исчезнувший. Нотариус, мэр своего округа, председатель совета нотариусов, кавалер какого-нибудь ордена, чтимый всеми нотариусами, кабинеты которых были украшены его портретами, нотариус, от которого веяло духом дореволюционных парламентских советников[3], — это феникс, какого теперь не сыщешь.
Нотариус мог бы найти отдохновение от дел в супружеской любви, но для него брак еще более тягостен, чем для всякого другого человека. В этом он сходен с королями: он женится не ради самого себя, а ради положения. Равным образом и тесть видит в нем не столько человека, сколько положение. Он женится на ком угодно — на синем чулке, если дадут ему приданое, на девушке, взращенной благодаря прибылям с горчицы, целебных пилюль, ваксы или зажигалок, и даже на светской даме. Если сами нотариусы оригиналы, то оригиналки и их жены. Они строго судят друг друга, боятся, и не без основания, встречаться одна с другой хотя бы с глазу на глаз, они избегают друг друга или совсем не заводят знакомств. Из какой лавочки ни вела бы своего происхождения жена нотариуса, она желает стать светской дамой и живет в роскоши: у некоторых имеются собственные экипажи, тогда они ездят в Комическую оперу. А если они являются в Итальянскую оперу, то производят там сенсацию, и все высшее общество спрашивает:
— Кто такая эта дама?
Обычно лишенные ума, очень редко наделенные страстным характером, зная, что на них женились из-за денег, и будучи уверены, что, выйдя замуж, они обрели драгоценное спокойствие, эти особы в силу занятости мужа обставляют свое существование эгоистически, но завидным образом; и вот все они жиреют так, что турок пришел бы в восторг. Впрочем, и среди жен нотариусов попадаются очаровательные женщины. В Париже случайность превосходит самое себя: здесь и талантливым людям удается иногда пообедать, здесь по вечерам не все прохожие гибнут под колесами экипажей, и, наконец, наблюдатель, встретивший светскую даму, вдруг узнает, что это жена нотариуса. Полная отчужденность жены нотариуса от конторы теперь наблюдается сплошь и рядом. Нередко они хвалятся тем, что не знают писцов своего мужа ни по имени, ни в лицо. Прошли те патриархальные времена, когда нотариус, его жена, дети и писцы обедали вместе. Теперь эти старинные обычаи вытеснены новыми идеями, занесенными с Альп, объятых революцией: теперь только один старший писец в большинстве случаев живет под кровом нотариальной конторы, но живет особняком — так удобнее патрону.
Если нотариус не обладает застывшим, приятно округлым лицом, которое уже известно вам, если он не дает обществу огромной гарантии в том, что являет собой посредственность, если он не колесико механизма, стальное, отполированное, каковым ему надлежит быть, если в его сердце сохранилось нечто от художника, от причуды, страсти, любви, то он пропал: рано или поздно он сходит с рельсов, кончает банкротством и удирает в Бельгию, похоронив свое бытие нотариуса. И тогда он увозит с собою сожаление немногих друзей и деньги клиентов, предоставив жене полную свободу.
