После удивительных вымыслов Виктора Гюго и графа де Виньи хотите ли видеть картину, просто набросанную другим живописцем? Прочтите в «Вудстоке» встречу одного из действующих лиц с Мильтоном в кабинете Кромвеля.
Французский романист, конечно, не довольствовался бы таким незначащим и естественным изображением. У него Мильтон, занятый государственными делами, непременно терялся бы в пиитических мечтаниях и на полях какого-нибудь отчета намарал бы несколько стихов из «Потерянного рая»; Кромвель бы это подметил, разбранил бы своего секретаря, назвал бы его стихоплетом, вралем и пр., и из того бы вышел эффект, о котором бедный Вальтер Скотт и не подумал!
Жалеем, что место не позволяет нам более делать выписок из этой превосходной статьи. Но не можем удержаться, чтобы не выписать следующего места из «анекдотов и замечаний»:
Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосложные характеры. У Мольера скупой скуп – и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женою своего благодетеля, лицемеря: принимает имение под хранение, лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный приговор с тщеславною строгостию, но справедливо; он оправдывает свою жестокость глубокомысленным суждением государственного человека; он обольщает невинность сильными, увлекательными софизмами, не смешною смесью набожности и волокитства. Анджело лицемер, потому что его гласные действия противоречат тайным страстям! А какая глубина в этом характере!
Повторяем: во всем этом виден не критик, опирающийся в своих суждениях на известные начала, но гениальный человек, которому его верное и глубокое чувство или, лучше сказать, богатая субстанция открывает истину везде, на что он ни взглянет. А как поэт, Пушкин принадлежит, без всякого сомнения, к мировым, хотя и не первостепенным, гениям. Да и много ли этих первостепенных гениев искусства? – Омир (мифическое имя), Шекспир, Гёте, Бетховен, и не знаем, право, кто в живописи. И несмотря на то, читая, а особенно слушая суждения многих о Пушкине, как о. человеке и как о поэте, невольно вспоминаешь его же стихи, которыми оканчивается его превосходное стихотворение «Полководец» —
О, люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколеньи
Поэта приведет в восторг и умиленье!
Из не пушкинских стихотворений очень мало хороших в «Современнике»: из оригинальных заслуживает особенное внимание «Цветок» Жуковского. После этого благоухающего ароматом поэзии «Цветка» нельзя не заметить стихотворения Ф. Н. Глинки «Ангел». Из переводных стихотворных пьес замечательны – «Орган» из Гердера А. П. Глинки, и мы пользуемся здесь случаем повторить из «Современника» приятное известие, что переводчица Шиллеровой «Песни о колоколе» приготовляет к изданию 19 легенд Гердера. Переводы г. Губера из «Фауста» также примечательны; г. Губер печатает вполне переведенного им «Фауста».
Из прозаических не пушкинских статей особенно замечательна – «Солдатский портрет» Грицьки Основьяненка, прекрасно переведенный с малороссийского г. Луганским. Так-то лучше: а то мы, москали, немного горды, а еще более того ленивы, чтобы принуждать себя к пониманию красот малороссийского наречия, если дело идет не о народной поэзии{8}. Ведь Гоголь умеет же рисовать нам малороссиян русским языком? Уверяем почтенного Грицьку Основьяненка, что если бы он написал свои прекрасные повести по-русски, то, несмотря на мудреную для выговора фамилию своего автора, они доставили бы ему гораздо большую известность, нежели какою он пользуется на Руси, пиша по-малороссийски. Кроме «Солдатского портрета», мы прочли с удовольствием «Сильфиду» кн. Одоевского; «Петербургские записки» неизвестного{9}, шутку, в которой мило и игриво высказано много правды на счет обеих наших столиц; и, наконец, «Письма совоспитанниц», сочинение дамы.
Большая часть рецензий Белинского этого периода помещена в отделе «Литературная хроника». В отличие от библиографического отдела «Молвы» «Хроника» строится как целостный обзор наиболее примечательных литературных явлений; и «не столько новое, сколько примечательное, в каком бы то ни было значении, составляет постоянный и главный предмет библиографического отделения «Наблюдателя» (1836, ч. XVI, кн. II, стр. 599).
Белинский отмечает здесь заслуги Н. Полевого, дает первую и чрезвычайно высокую оценку стихов и прозы еще мало известного Лермонтова, наделенного «высоким поэтическим дарованием». С особенным вниманием следит он в этом отделе за появлением каждой новой строки Пушкина. Белинский отрекается от своей прежней недооценки Пушкина и ставит его в ряд величайших мировых гениев (см. также письмо к Н. Станкевичу от 19 апреля 1839 года). Предпосылки этой переоценки – в новом понимании действительности и новом отношении к ней.
Разумеется, Белинский ошибочно отожествлял свое примирение с «расейской действительностью» с пушкинским приятием мира, но вместе с тем Белинский теперь живее ощущает величие оптимистической поэзии Пушкина.
Новому отношению к Пушкину способствовало и появление посмертных произведений Пушкина («Медный всадник», «История села Горюхина», «Каменный гость», некоторых стихотворений, например «Памятник» и др.), имеющих огромное значение для полной и более правильной оценки пушкинского творчества. Так возникла надобность в новом освещении и той части пушкинского наследия, которая была неизвестна ранее.
Белинский пишет, что посмертные произведения великого поэта России свидетельствуют о новом периоде его художественной деятельности и об эпохе высшего развития его гения. Сущность поэзии Пушкина он видит в сейчас в «примирении с действительностью путем объективного созерцания» жизни. Но само это созерцание не отгораживается от мрачных сторон действительности. Такие произведения, как «Летопись села Горюхина» (в первой публикации «Горохина»), свидетельствуют, по его мнению, что Пушкин шел по тому же пути, на который позже вступил Гоголь: «Летопись села Горохина» в своем роде чудо совершенства, и если бы в нашей литературе не было повестей Гоголя, то мы ничего лучшего не знали бы». Таким образом, устанавливается Белинским творческая преемственность между двумя величайшими русскими писателями на почве реализма.
Та самая, что приведена в первой статье этого № стр. 19.
Свет небес, святая роза! – Ред.
Цитата из «Бориса Годунова».
В предыдущий период «Московский наблюдатель» под редакцией Андросова и Шевырева принципиально отказался от библиографии. Этот недостаток и хочет восполнить Белинский.
«Толпа» в понимании Белинского – синоним пошлого и ограниченного филистерства. Характерно, что и позже Белинский прибегал к этому понятию, использовал известные стихотворения Пушкина для обличения светских «глупцов», которые смотрят на поэзию, как «на искусство втискивать в размеренные строчки с рифмами разные нравоучительные мысли».
Элегия «Безумных лет угасшее веселье» (1830).
Синоним жалкого и пустого человека («добрый малый»).
Это прямо перекликается со статьею М. Бакунина, который писал, что Пушкин начал борьбою с действительностью, а кончил примирением, ибо «действительность всегда побеждает». «Все думали, что его поэтический гений угас, потух, а он совершил свое великое примирение с действительностью» («Московский наблюдатель», 1838, ч. XVI).
Пушкин начал «Арапа Петра Великого» летом 1827 года, четвертая глава была напечатана в альманахе «Северные цветы» (1829), отрывок из третьей главы появился в «Литературной газете» (1830). Все написанное Пушкиным (шесть глав и начало седьмой) опубликовано только в рецензируемом томе «Современника». Отрывки вошли, кроме того, в «Повести, изданные Александром Пушкиным» (СПБ, 1834).
Позднее, в связи с тем, что ряд украинских поэтов, и в том числе Шевченко, в силу определенных личных связей, печатались в журнале «Маяк», с которым Белинский вел непримиримую борьбу, мы встретим у Белинского ряд отрицательных отзывов об украинской литературе.
«Петербургские записки 1836 г.» – Гоголя.
