Ознакомительная версия.
6
Тип этот известен еще со Средневековья: в самом деле, кажется, что именно о Володе сложены знаменитые строки Архипоэта Кельнского (XII в.): «Создан из материи слабой, бестелесной / Я – как лист, что по полю гонит ветр окрестный» (Поэзия вагантов 1975: 33; перевод О.Б. Румера).
Это отличие деклассированного легковеса Володи от его более «серьезных» спутников, как и символизм его фамилии, отмечают комментаторы ардисовского издания: «Глаза Телескопова устремлены к звездам, его душу тревожат вековые философские проблемы» (Wilkinson, Yastremski 1985: 14).
Важность момента «затоваренности» первыми отметили комментаторы ардисовского издания: «Аксенов <…> сознательно подчеркивает, что его бочки – ненужный, подержанный, гниющий и списанный товар». Сравнивают они их и с бочкой Диогена, отмечая, однако, живительный и благотворный характер бочек в ЗБ, который не был присущ жилью греческого киника (Wilkinson, Yastremski 1985: 14). Из других возможных коннотаций бочкотары стоит, может быть, отметить связь понятия «ячейка» с идеей сети (например, ячейки сетчатой сумки-авоськи, кое-где называемые так и у Аксенова), которую можно понимать как сеть человеческих взаимоотношений, нераздельно связавших группу героев. Многие символические обертоны бочек выявлены в статье Beraha 1997, хотя в целом этой работе, на наш взгляд, вредит излишняя «постмодернистская» сложность и импрессионистичность интерпретаций.
Намеком на эту тематическую линию всех героев следует считать тургеневскую цитату, о которой вспоминает Ирина: «И я сжег все, чему поклонялся…».
Отметим, что время отхода поезда по-эзоповски затемнено. Нарратор считывает данные с циферблата коряжского вокзала: «Итак, значилось: август, среда, 15, 19.07. Оставалось десять минут до прихода экспресса» (стр. 68).
Во вступительной статье к ардисовскому изданию говорится как об очевидном факте, что герои в финале движутся вместе с бочкотарой в сторону Хорошего Человека (Wilkinson, Yastremski 1985: 17). Однако конец повести – последний общий сон («Плывет бочкотара в далекие моря, а путь ее бесконечен…» – стр. 70) – ни словом не упоминает, что шестеро героев все еще находятся в бочкотаре. Хороший Человек ждет на далеком острове, но в тексте сказано, что ждет он бочкотару, а не героев. Возможно, это означает, что земной путь героев все же еще не завершен, что им еще предстоят какие-то новые циклы жизни в реальном мире, с Хорошим Человеком и Бочкотарой в роли духовных вожатых? Одним словом, финал повести заведомо неоднозначен.
Взгляд на поэтический мир Чехова как на мир с «закрытым горизонтом», с полной завершенностью и угнетающей структурированностью всей жизни, высказан Берковским (см.: Берковский 1969: 55).
Из «Песенки о дальней дороге» (1967) Окуджавы: «Давай, брат, отрешимся, Давай, брат, воспарим».
В письме к комментатору автор говорит, что возведение телескоповских речей к Молли Блум для него «новость», хотя парафраз ее монолога встречается и в другом его произведении – романе «Новый сладостный стиль» (1997).
Вспоминается характерный пример этого конспиративного этикета военнослужащих, официальных лиц и т. п. На вопрос репортера о том, какие иллюминаторы имел его космический корабль – квадратные или круглые, – космонавт Ю.А. Гагарин ответил: «Хорошие».
«Струна звенит в тумане» также в финальном абзаце «Записок сумасшедшего» Гоголя (см.: Гоголь 1937–1952: III, 214).
«…но птицы мало значат…» (И.А. Бродский, «Пятая годовщина», 1977).
Как известно, мотив полета во сне имеет, по Фрейду, эротические коннотации – символизирует эрекцию (Freud 1975: 140). Все цитаты и ссылки на Фрейда даются нами по авторизованному французскому переводу С. Янкелевича.
В романе «Ожог» один из персонажей в связи с этой же темой цитирует стихотворение В.Ф. Ходасевича: «Я, я, я… что за дикое слово! / Неужели вон тот – это я? / Разве мама любила такого…» и т. д. (см.: Аксенов 1994: 135).
О роли воды в ЗБ говорится в предисловии к ардисовскому изданию (см.: Wilkinson, Yastremski 1985: 13).
He упоминается роса только в 3-м сне Дрожжинина – видимо потому, что в этом сне и так хватает воды.
Замена героя двойником типична для сюжетов героического эпоса – см. об этом, например, в работе: Гринцер 1971: 162–163.
Можно усмотреть в речах директора отголосок слов машиниста умирающему кочегару из популярной песни «Раскинулось море широко…»: «Ты к доктору должен пойти и сказать – / Лекарство он даст, если болен». Это согласуется с эстетическими вкусами Володи и с упоминаниями о его службе на морских судах в ЗБ и в повести «Мой дедушка – памятник».
Не исключена перекличка с книгой, отзвуки которой у Аксенова встречаются не раз, – «Водителями фрегатов» Чуковского. В ее конъюнктурном заключении, в последнем абзаце, где речь идет о борьбе «порабощенных народов» за независимость, говорится: «Недалеко то время, когда свобода придет и на цветущие острова величайшего из земных океанов» (Чуковский 1984: 476).
Ср. подобное же утомление и болезнь победителя чудовища в «Драконе» Е.Л. Шварца (1942–1944), где этот момент, видимо, следует понимать в том смысле, что регенерацию переживают не только люди этого насквозь развращенного драконом сказочного царства, но и сам герой-рыцарь, освободивший их от дракона. Идея перерождения, как мы знаем, находится в центре ЗБ.
«Зюппе дритте нахтигаль» – по ритму и последнему слову кажется отголоском граммофонной песенки 1920-х годов «Liebe Kleine Nachtigall…» (ее можно слышать, например, в последней части фильма Р.В. Фасбиндера «Берлин, Александерплатц» (1980)).
Для этих странных сочетаний можно, конечно, найти и реалистические мотивировки, такие как прошлое Ганнергейтов (которые, судя по даваемым в пьесе намекам, вели в Советском Союзе шпионскую работу) или период альянса Сталина и Гитлера в 1939–1941 годах, когда Цинтия предположительно могла в Москве встречаться с немецким летчиком, и т. п. Но эти обстоятельства второстепенны, важной же является глубинная неразличимость германского фашизма и сталинизма в поэтической системе пьесы.
Склонность Аксенова помечать чертами «классической» парадигмы одиозные феномены новейшего времени видна и на таком примере, как «Стальная птица» одноименной повести (1965), восходящая к той же бравурной предвоенной мифологии, что и «тяжелые танки» в песнопениях чертей из «Цапли».
Ознакомительная версия.
