«Быть на войне без царапин — дело счастливое», — успокаивал он себя, зная, отчего колыхнулась душа. Оно вроде бы и неудобно после таких сражений целехоньким из боев выходить. Ровно в кустах сидел либо за чьей-нибудь спиной скрывался. Однако понимал, что, думая так, отводил от себя размышления, которые ломились в голову.
— Давай, Савва, собирайся. Воронка́ вычисти. Сбрую как надо изобиходь. Первого фронтовика встречать поедем.
— Тут меня ребята из школы одолели, — сказал конюх. — Не возьмете, говорят, пешие пойдем. Чо с ними делать? Лошадей свободных нет, все в районе.
— Пусть берут Гнедого да Быстроходку.
— Они на закладке силоса.
— Скажи парням, пусть приведут. Поедем все вместе.
— Дарью-то возьмем? — спросил Савва.
— Нечего ей трястись по бездорожью. Мимо Сосново не проедем.
А люди в Сосново продолжали строить разные догадки: одни говорили, что его отпустили на побывку, другие утверждали, что на поправку. Но никто не высказывал мысль, что едет он домой подчистую. Только Степанида, про которую стали говорить, что она временами заговаривается, выпалила:
— Помирать, наверное, Павлушу домой отпустили.
На нее зашикали, и она, испугавшись своих слов, начала молиться.
…Дорога от станции проглядывалась с пригорка, узкой просекой проваливалась среди стройного сосняка и тянулась до берега Серебрянки, где круто сворачивала к горам. Нетерпеливые девчонки взобрались на деревья, стараясь первыми увидеть подводы. Бабы ежились на сквозном ветру, щурясь смотрели вдаль.
Лошадь бежала ходко, разбрасывая в разные стороны грязь, весело позвякивая колокольчиком, привязанным Саввой к расписной дуге.
Степанида, размазывая по щекам слезы, первой бросилась к телеге, упала на нее, не поднимая головы. Потом приподняла лицо, пошатнулась, прикрыла ладонью рот:
— Боженька! — проронила она в ладонь, не сразу признав в сутулом солдате Павлушу Гонина. — Чо же это они с тобой сделали? Когда они твою молодость украли?
Изба Гониных была полна народу. На лавках возле стен присели, как приросли гонинские снохи. Они смотрели на Павла не отводя глаз, чуть слышно всхлипывали.
Костыль Павел оставил у порога, не снимая шинели, снова обнял Дарью, уткнул лицо ей в платок, но, почувствовав, что она затряслась в его объятии, глухо кашлянул, попытался убрать с шеи руки, ощущая боль от недавних ожогов.
— Ладно. Ладно, мама. Все хорошо. Что уж ты так? — сказал он и, увидев на скамейке снох, стушевался.
Там, на улице, при всех ему было легче смотреть на них. Он поздоровался громче и веселее, откланялся. Теперь, когда они сверлили его молчаливыми взглядами, дожидаясь услышать хоть одно слово о мужьях, у Павла не хватало духу заговорить.
— Павлуша, мужики-то наши как там? — не найдя в себе силы терпеть, спросила Ульяна. — Скажи однако, уважь.
На лице Павла зажегся румянец и тут же потух. Бледный лоб покрылся мелкими капельками пота, побагровели на шее красноватые шрамы ожогов.
— Живые. Воюют, — ответил Павел, отделяя каждое слово.
— Чо же наказывали? Может, помнишь? Может, при памяти был? Писали же, что вы все в одном танке пойдете в бой.
— Жить наказывали дружно. Яша так и сказал: дерись, бранись, а за своих держись.
— Это уж точно его слова, — обрадованно крикнула Раиса. — Это, Павлуша, он завсегда так говорил. Это уж точно его слова, — говорила она, сияя от радости.
Павел будто и не слышал ее. Он смотрел в окно, тяжело дышал, часто облизывал пересохшие губы.
— Бабы, дайте отдохнуть парню с дороги, — шепотом сказала Дарья, заметив, как побледнело лицо сына. — Пристал с дороги, — заторопилась она, догадавшись, что Павлуша сказал неправду.
В эти минуты на пороге появилась Женя Шмакова. Пальто ее было нараспашку, концы серой вязаной шали распущены, густая челка рыжих волос прикрывала глаза. Мгновение она стояла в нерешительности, вглядываясь в лицо Павла. Она не помнит, кто первым бросился навстречу, но как сейчас ощущает запах гимнастерки, пропитанной потом, пылью и лекарствами.
Всего два месяца жизни отсчитала Павлу война. Он не успел наглядеться на Женю, не успел расслабиться душой от всего пережитого в недолгих боях.
…Скоро затянувшаяся в госпитале рана на груди начала пухнуть и багроветь. Оставленный осколок все чаще сдавливал дыхание, удушливый кашель колотил его по ночам. К утру приходило облегчение, он слабел и, стесняясь своего бессилия, лежал с закрытыми глазами. Не успокаивали боль и травы и настойки Мичихи, никакие уколы «Скорой помощи».
Дарья, видя маяту сына, скорчилась вся, свернулась в клубочек.
— Может, Павлуша, в баньку сходишь? Попаришься. Тело подышит сухого воздуху, — сказала она после очередного приступа, приподняв цветастый полог, которым была прикрыта койка молодых.
— Не надо, мама, — ответил Павел, пошарил рукой по одеялу, цепкими пальцами сжал ее руку, притянул к горячим губам.
— Ты чо это, Павлуша? — спросила Дарья, затаясь.
— На ноге рану жжет. Ломит, — пожаловался он, отвернулся лицом к стене.
Дарья погладила ему ногу, ощупала, как в детстве, круглое родимое пятнышко.
— Жить. Как охота жить, мама.
Женя застала Павла в бреду. Взгляд его был потерянным. Лицо без единой кровинки.
— Дядя Яша! Дядя Яша! — закричал он, приподнимаясь на подушке. — Подавай снаряды! Скорее! Ты не слышишь, Яша? Дядя Петр, открывай люк. Мы горим. Тащите дядю Васю к воде. Живее, чего вы медлите? — Павел вскочил, седые волосы упали на лоб, как нарочно закрыли остекленевшие в беспамятстве глаза. — Дядя Яша, ну, что ты, поторопись. Держись за меня и к воде! Скорее! — Павел обессиленный упал на подушку, уставил в потолок открытые глаза. — Ну чего вы все молчите? Ну, вставайте же. Чего я дома скажу? Вам хорошо. Закрыли глаза и спите! — закричал он и стих.
Павел лежал неподвижно, будто окостенел. Память возвращалась тяжело и нехотя. Он заскрежетал зубами, крепко сжал кулаки, и стон его тихий, как голос изнутри, слетал с липких воспаленных губ.
Дарья, припав на спинку кресла, плакала. Глаза ее были прикрыты ладошкой, но слезы просачивались между пальцами, текли по лицу. Все, что в нескольких словах выкрикнул Павел, было страшной правдой. И Дарья не находила в себе силы поднять головы.
— Павлуша. Это я, Павлуша, — сдерживая себя, шептала Женя. — Послушай-ка, что я тебе скажу. Послушай.
Тело Павла вздрогнуло. Он подался вперед, уставил широко открытые глаза на окно, но во всем его взгляде была пустота и отрешенность.
— Я говорил? Я чего-нибудь говорил? — спросил он, прислушиваясь к словам Жени.
Дарья вдруг подняла голову, повела глазами, умоляя Женю молчать.
— Я чего-нибудь говорил во сне? — выкрикнул Павел, и его голосу нельзя было не подчиниться.
Дарья испуганно встала над кроватью, обтирая кончиками платка мокрое от слез лицо.
— Ты спал. Ты хорошо спал, — целуя бледное лицо Павла, говорила Женя, еле сдерживая себя от рыданий. — У тебя будет сын. Будет, Павлуша. Будет.
Она говорила торопливо, стараясь подбодрить его, обрадовать, облегчить его страдания, вселить ожидания и надежды.
— Спасибо тебе, — ответил Павлуша, провел дрожащей рукой по ее лицу, голове, прижал слабеющей рукой к плечу.
…К вечеру его увезли в больницу. Он умер утром, когда над селом начинался новый день.
IVТретий год кряду осень в Сосново приходила раньше обычного. Не то чтобы сыспотиху, как бывало, а завернут враз морозы: лист на деревьях зеленым оледенеет, трава на межах ощетинится, речка до самых валунов на быстрине льдом покроется. А солнце, как нарочно, высвечивает Сосново светом, заливает каждую ложбинку, бугорок, канаву, дорогу. Любуйся, мол, человек! Приподыми глаза. Краса-то какая кругом.
В эту пору у людей дел и по-хозяйству и в поле хоть отбавляй.
В первый этакий год многие обманулись, не поверили в заправдашнюю силу холодов, и даже капуста, привыкшая от легкого морозца ядренеть да соками наливаться, — не сдюжила. Лист у нее на морозе сварился. Кто порасторопнее, сумел ее раньше вырубить да хоть из середины хрустящие листья на посол выбрать, а кто ждал погожих дней, так и не дождался оттепели, считал потом на грядах мерзлые кочаны. Да и со скотом мороки было — не приведи бог.
«Давно, в военном сорок третьем годе, этакая зима была, — думала Дарья. — Павлуша тогда с фронта раненым пришел».
Она облизнула высохшие губы. В памяти опять возник сын, увидела его мальчонком в длиннополом отцовском полушубке с шуршащими ледяными сосульками на полах, обледенелых валенках и большим колуном в руках я а крепком березовом топорище.
Ох, Павлуша, Павлуша… Как мало было отпущено судьбой лет на его жизнь, никогда не порадует он ее материнское сердце. А теперь она особенно нуждается в ласковых словах, когда разные хвори льнут к ней, как к одежде в осеннюю пору репейники.
