будет перейдена вредная пропасть, вырытая с течением времени между ученой юриспруденцией, с одной стороны, и искусственно созданным невежеством публики, с другой – без предварительных глубоких изменений в обществе и в его духовном состоянии.
3. Поэтому если смотреть на ученое юридическое сословие как на предварительную социальную необходимость, то является лишь вопрос, насколько хорошо отвечают главной цели те коррективы, которые созданы против его политической зависимости и против его неправильных поступков. Где существует несменяемость судей, т. е. исключен против воли судьи осуществляемый перевод с места на место, там как будто бы существует и некоторое ручательство за известную меру независимости. Однако ведь пока не исключены еще повышения на лучшие места, а также перемещения на высшие лучше оплачиваемые посты; исключение всего этого представило бы свои практические трудности и вовсе не отвечает намерениям политических властей. И теперь неперемещаемость против воли и несменяемость, конечно, служит защитой правомерно настроенного судьи только против косвенного давления правительства, причем, конечно, остается в силе возможность дисциплинарного устранения должностных лиц, а оно должно применяться по отношению к чиновникам; но указанная несменяемость вовсе не спасает публику против таких судей которые сами склонны угождать желаниям правительства или партии.
Сюда присоединяется еще, что в уголовных делах судья вовсе не является хозяином преследования по суду. Судья только тогда может что-нибудь сделать, когда ему препроводит дело совершенно зависимый представитель политического управления – прокурор; этот произвольно сменяемый чиновник ведомства юстиции, который в особых случаях обязан даже прямо следовать указаниям своего министра насчет вмешательства или невмешательства в дело, в остальных же случаях может лично и совершенно произвольно решать, назначить или не назначить производство дознания. И совершенно не во власти судьи потребовать к своему столу виновного, которого пожелает вырвать из рук его политическая власть. Что же в таких случаях может сделать несменяемый судья или даже присяжный суд там, где оба они не в состоянии по собственной инициативе привлечь к суду преступника?
Как дурно выполняется юстиция, пришедшая в упадок в особенности со времени средневековья и поповского режима, об этом свидетельствуют попытки контроля, которыми думали помочь делу. Сюда относится замена тайного письменного производства устным гласным производством в главной части процесса. При этом формальное предварительное расследование, а также и все дальнейшие предварительные стадии до дачи публичных свидетельских показаний остаются еще инквизиторской тайной и отягощены стародавней, сверхмерной перепиской, тогда как в решающей части процесса письменное закрепление сведено к слишком малым размерам.
Во времена, когда народ еще почти не умел читать и писать, любили чисто актовую юстицию, принцип которой состоял в следующем: то, чего нет в актах, судья признает несуществующим. И вот теперь, когда чтение и письмо весьма широко распространены, а в наиболее образованных странах сделались даже совершенно общим явлением, культивируют странный смешанный режим с его почти вполне изустным заключением процесса, удобным для всяких неопределенностей и для затемнения сути дела, которую характеризуют лишь в беглых выражениях. Для чего же служат обширнейшие следственные акты, если они принципиально не должны служить руководством для постановляющего приговор судьи? Уже по одним этим противоречиям процесса, полного странностей и непримиримых вещей, видно, что даже введение устности и публичности в качестве контрольного средства было только полумерой. Где необходима была бы для контроля известная мера письменного производства, там её теперь большей частью не хватает; а где письменное производство, как, например, в предварительных стадиях, должно было бы служить лишь вспомогательным средством для подготовительных сношений между чиновниками и для достижения первых точек опоры, там им роскошествуют по старой актовой и протокольной манере.
Итак, принципиально отвергнутая старая инквизиция с её бесконтрольной таинственностью, еще налицо в весьма значительной мере и составляет сильный контраст с привитой к ней публичностью. Но и эта публичность теряет в силе контроля при современном состоянии печати, так как всеми её выгодами пользуются партии или иные категории. Запутанные жизненные отношения возбуждают в публике лишь малое участие, даже если дело идет о важнейших обстоятельствах. Партийные отчеты, замалчивание или искажающая окраска – вот в чем довольно часто оказывается весь итог прославленной публичности. Таким образом, и социально все содействует тому, чтобы даже незначительный контроль над юстицией, действительно существующий, сделался двусмысленным или случайным.
4. О частном праве и гражданском процессе, который уже по названию своему должен быть публичным, так называемое общественное мнение, по общему правилу, заботится весьма мало. Сама публика, которая в отдельных случаях, т. е. в каждой отдельной своей личности, является здесь действительно заинтересованной материально и на довольно продолжительное время, – эта публика оказывается практически и фактически еще в большем убытке, нежели в каких-либо уголовных делах, хотя в них она большей частью участвует только косвенно и может иметь к ним только общий интерес. В делах гражданского права и бесправия, за исключением пустяковых дел, она предоставлена не только монополии, но прямо принудительному и исключительному праву адвокатуры и её полной опеке. Адвокатское принуждение есть одно из наихудших зол. Если принять еще в расчет сильное оевреение адвокатского сословия, которое близко к тому, чтобы перейти почти в исключительное владение крещеного и некрещеного еврейства, то можно будет оценить, как охраняются частные интересы и интересы собственности и на какие приемы юридической защиты они могут рассчитывать. Но и без адвокатского принуждения всегда существовала бы необходимость в запутанных случаях приглашать социально образованных адвокатов. Сюда присоединяется еще, что эти адвокаты должны пройти государственный курс университетских занятий и судебной практики, а также сдать государственные экзамены. То, что неуместно называют свободой адвокатуры, есть не больше, как возможность где-нибудь, когда выполнены все необходимые условия, открыть, так сказать, адвокатскую лавочку.
Относительно врачебной профессии свободная конкуренция открыта, по крайней мере, постольку, поскольку каждый, даже не называющий себя врачом, может представить себя публике в качестве человека, умеющего лечить, без предварительных условий, поставленных ему здесь со стороны государства. Тем не менее медицинское принуждение тоже существует; например, таковым является принудительное оспопрививание. Поэтому контраст по сравнению с преимущественно частноправовым адвокатским принуждением не так велик, как кажется с первого взгляда. Было бы, следовательно, значительным успехом при господствующих обстоятельствах, если бы монополия адвокатуры была уничтожена вместе с монополией врачей. К счастью, чего-нибудь вроде так называемого предохранительного оспопрививания в судебных делах не имеется. Нотариат же как отрасль вольной юридической практики мог бы исчезнуть, причем его функции могли бы быть переданы, без всяких исключений, судам, доверие к которым публики было бы далеко лучше гарантировано.
Вообще, суды всегда являются сравнительно лучшим прибежищем для публики, чем привилегированный ремесленный класс вроде адвокатского. Даже при правительственном абсолютизме было относительным преимуществом, что, например, жалобы и дальнейшие процессуальные бумаги принимались прямо судами,
