Прошу вас, скажите мне, какая империя окрепла от пролитой крови? Что сталось с победами, которые одерживались мечом? Где империя Александра? Где империя Карла Великого? Где империя Наполеона? Потоки крови оросили землю, но ни одна идея не созрела от этого быстрее. После каждой войны земля пустеет на долгие времена. Там, где пролилась кровь, ничто не растет, и поля сражений прокляты и отравлены — дыхание чумы распространяется оттуда на соседние города.
А теперь перейдем к чернилам, к тем чернилам, которые вы так презираете. Если чернила и оставляют пятна, они не портятся. Чернила оплодотворяют — это великая сила цивилизации. Мысли созревают только тогда, когда они политы чернилами. Чернильница ученых и писателей дает жизнь непрестанному цветению. Это во всем своем великолепии цветет человеческий гений. В то время как Наполеон без всякой пользы топил нас в крови, чернила Лавуазье и Гей-Люссака создавали науку, чернила Шатобриана и Виктора Гюго рождали литературу. Готов побиться об заклад, нет такой области человеческого прогресса, которая бы не выросла из капли чернил.
Итак, вы видите, что совсем не худо, когда ваши пальцы в чернилах. Во всяком случае, это доказывает, что человек работает, и это значит также, что человек стремится изменить мир. Наши времена, времена торжества науки, когда истинными аристократами людей делает разум, уже не то, что времена феодальные, когда превосходство определялось физической силой. Больше чем кто-либо мы восхищаемся храбростью. Но, не говоря уже о том, что есть разные виды храбрости и что писатель, сидя у себя за столом, нередко становится героем, мы считаем, что в наше время разум человечеству нужнее, чем отвага. Оросите чернилами наше молодое поколение, наших школьников, прежде чем обагрить их кровью на полях сражений: наша Франция обретет величие, ибо в 1870 году ее победила только наука.
Что же касается г-на Поля де Кассаньяка, который с презрением говорит об ударах пером, то он решительным образом ошибается. Эти удары наносят тяжелые ранения, и надо остерегаться их. Немало людей умерло оттого, что в лицо им плеснули чернилами. Откройте Вольтера. От удара шпаги люди нередко поправляются, но от удара пером, если удар этот попал в цель, — никогда. Это потому, что шпага — орудие наших мышц; она ничего не может доказать, тогда как перо — орудие разума: оно утверждает истину.
Я отлично понимаю, что политики рассердятся на меня и что они не признают себя в этом портрете отменного дуэлянта. Им захочется кое-что прибавить к его характеру: крупицу ума и превеликую ловкость. А если мы примемся шутить, они встанут в позу людей дела и будут обращаться с нами как с жалкими бумагомарателями.
Вот оно наконец, верное слово: эти господа — люди дела, а мы — люди кабинетные. Ну что же! Пусть так. Посмотрим, что это значит.
Человек сидит у себя в кабинете. Он не шевелится, сидит и сидит часами. Перед ним — только чернильница, перо и бумага. Абсолютная тишина, никто ничего не делает. Но этот человек — Рабле, этот человек — Мольер, этот человек — Бальзак. А раз так, то в этом оцепеневшем теле свершается титанический труд, который перевернет весь мир, будет торопить время, поведет человечество к зрелости, ибо в действие приведен мозг, а он работает на века.
Человек стоит у власти, будь то в палатах или на улице. Он — в бешеном движении, он погоняет бичом целое стадо, тратит свою силу на всякого рода слова и поступки. Он весь погружен в факты, а не в идеи, он возомнил себя целым народом. Этот человек — Казимир Перье, Гизо, Тьер. И вот, потопав ногами, оглушив эпоху своей суетливостью, он исчезает вместе со всем своим делом, и, как после смерти великого комедианта, в памяти людей остается только бледная тень.
Я хочу сказать, что единственно реальный и долговечный поступок заключен в изложенной на бумаге мысли; политические деятели, как бы высоко они ни стояли, сделав свое дело, умирают, а возведенные ими карточные домики падают — их заносят зыбучие пески истории. Имена этих политиков, как самых справедливых, так и самых преступных, с трудом сохраняются в памяти. Мы не можем даже судить, правы они или нет, ибо дела их исчезли; к тому же все эти дела были построены на нетвердой почве человеческих отношений и поэтому не могут быть прочны.
Да, мы сидим в наших кабинетах, и там, пребывая в тишине и неподвижности, уверяю вас, мы смеемся, глядя на все пресловутые труды, которые совершаете вы, люди дела. Прыгайте и танцуйте сколько хотите, потейте и надрывайте силы, чтобы удовлетворить свои аппетиты, для нас, наблюдателей, вы — всего-навсего марионетки с более или менее хорошо отрегулированным механизмом. Теперь, после того как империи Александра, Цезаря и Наполеона обратились в прах, когда история столетия умещается на нескольких страницах книги, когда деятельности самых знаменитых трибунов и министров подводится итог одною только строкою, правомерность которой историки еще продолжают оспаривать, я хочу спросить вас, какое могут иметь значение все ваши личные республики с их что ни день то новыми ярлыками. Долой Республику оппортунистов! Долой Республику несогласных! Это всего-навсего секунды в жизни народа; внуки ваши даже не обернутся, чтобы взглянуть на то, что вас так волнует сейчас. Мы сидим у себя в кабинетах, и, если у одного из нас объявится талант, чтобы создать шедевр, один этот человек обессмертит Францию. Римская империя перестала существовать, но Вергилий остался.
Забавнее всего, что г-н Поль де Кассаньяк с важным видом говорит нам, что мы не идем ни в какое сравнение с политиками и что мы их не понимаем. О друзья мои, умоляю вас, держите меня покрепче, не то я лопну со смеху! Мы, видите ли, не понимаем этих господ, потому что они слишком глубокомысленны, и нам, ребячливым поэтам, оказывается, никак не возвыситься до силы характера, присущей людям дела! К чему называть их по именам! Во всей труппе нет ни одного, начиная с премьера и кончая статистами, — включая сюда и тех, кто на ролях слуг и изменников, — за которыми мы не разглядели бы ниток, толстых, как канаты. Ах! Таково уж наше ремесло — мы копаемся в мозгах и в сердцах, мы вскрываем трупы, стараясь во всем разобраться. Дайте нам человека, самого ловкого, самого честолюбивого, самого храброго, мы положим его на секционный стол и скажем, что у него под черепом. Дым, звон, а в лучшем случае — заворот мозгов.
Итак, мы с нашими чернилами и перьями представляем собою большую силу. Политики хорошо это знают, потому-то они и напускают на себя такой презрительный вид. Когда мы говорим, все настораживают слух; к нам обращены все сердца. Стоит появиться художнику — и людей охватывает трепет, земля плачет или радуется: он — хозяин положения, он бессмертен, будущее принадлежит ему.
Разумеется, такой писатель придется не по вкусу властям. Он недостаточно усердно занимался фехтованием и верховой ездой, он будет плохо выглядеть на парадах. К тому же он сам признается, что не обладает никаким политическим влиянием, и если бы он захотел стать депутатом, ему непременно предпочли бы какого-нибудь дурака. Сельская охрана и та отказывается его слушать. Так как ему никого не удалось убедить, что спасти Францию может только его драгоценная особа, он может сколько угодно важничать, сморкаться, менять белье и мнения — он ничем не потрясет своего отечества. Словом, государственная машина нимало с ним не считается. Он не оказывает ни малейшего воздействия на ход событий сегодня. Но зато какой реванш он возьмет завтра!
Ну что же, господа, управляйте, творите историю! Мы — писари, и наше дело писать. Только берегитесь! В Риме нас зовут Ювеналом, и мы пишем сатиры. В эпоху Реставрации мы подписываем наши памфлеты именем Поля-Луи Курье; а в день 2 декабря мы — это Виктор Гюго: это мы потрясаем людей гневным криком «Возмездия», это мы даем пощечину рождающейся Империи.
Знайте! На месте наших правителей я бы лишился покоя. В наши дни среди политиков слишком много смехотворных фигур и слишком много людей ничтожных. Это может явиться соблазном для чьих-нибудь острых перьев. Право же, нельзя до такой степени злоупотреблять посредственностью, нельзя выдвигать таких необыкновенных своим комизмом фигур, когда хочешь сделать вид, что ненавидишь литературу. Трепещите! Вас предадут забвению, но мы-то можем вас обессмертить!
Исчезнуть навсегда, кануть в бездну истории, где наиболее значительные из вас спят вечным сном, — это еще самая сладостная доля, о какой вы можете мечтать. Вы принадлежите нам, и если мы примемся за вас в наших книгах, мы пригвоздим вас к стене. Мы ничего не значим, вы презираете нас, потому что мы не располагаем даже голосами сельской общины. Какое ребячество! Нам повинуются целые народы, и от нас к ним приходит слава. Пылкий Ахилл и хитроумный Улисс не существовали бы, если бы их не воспел Гомер.
